Теневые игры - Чайкова Ксения - Страница 15

В результате я разлеглась на непривычно мягких перинах под слишком теплым одеялом и, решив, что утро вечера мудренее, предалась бессовестному отдыху, который, впрочем, под утро был прерван ужасным сном. Я тряхнула головой и фыркнула, вспоминая подробности жуткого видения. Это ж надо такой пакости пригрезиться – Торин, конь, поле, изморозь, чьи-то руки и разваливающееся на части, словно кричащее от дикой, невыносимой боли небо…

"И венец, королевский венец",- услужливо подсказала Тьма, примостившаяся рядом и тишком, пользуясь напавшей на меня задумчивостью, обгрызающая яблоко, от которого минуту назад отказалась с такой гордостью.

"И венец",- мысленно согласилась я, обводя неодобрительным взглядом комнату. Судя по всему, ее обстановкой занимался лично Торин – у его отца, как я уже успела убедиться, был отменный вкус. А вот развитием чувства стиля у графенка никто толком не озаботился. В результате Торин носил просто кошмарные наряды с явным переизбытком драгоценностей, а уж в убранстве жилищ следовал и вовсе несусветным канонам. Толстый зеленовато-желтый ковер" покрывал пол от стены до стены, двери драпировались тяжелыми портьерами малахитового бархата, мебель из черного полированного ореха была покрыта затейливой резьбой и кое-где посеребрена. Повсюду висели зеркала и стояли трюмо, как в будуаре престарелой кокетки или в каком-нибудь популярном заведении улицы Грез, пристойно называемом местом романтических встреч, а в просторечии, по-простому именуемом публичным домом. Промежутки между этой отражающей мир прелестью были заполнены картинами и офортами в тяжелых дорогих рамах. Роскошную лепнину покрывал толстый слой сусального золота, а плюшевые занавеси и драпировки на окнах, казалось, были повешены только затем, чтобы преградить путь солнечным лучам. Под самым потолком на скрученной в узел цепи позванивала хрустальными подвесками большая вычурная люстра.

– Как ты думаешь, Тьма, сколько времени мы с тобой сможем продержаться в этом кошмаре? – поинтересовалась я у демона, рассматривая висящую над кроватью огромную картину в золоченой раме. Изображенные на ней котята и щенки, барахтающиеся в одной корзине, были до омерзения миловидны и трогательны, я невольно поморщилась, дивясь полному отсутствию вкуса и стиля как у художника, так и у хозяина этой красотищи, и перевела взгляд на другой холст. Он казался не столь вызывающим и противным и вполне отвечал последним требованиям моды: большое батальное полотно изображало какую-то великую битву, а на переднем плане стояли, прижавшись друг к другу спинами, парень и девушка с одинаково ожесточенными и безнадежными лицами. Судя по всему, эти двое были отчаянно влюблены друг в друга, обижены на весь мир подлунный и готовились торжественно умереть спина к спине. Художественную ценность это полотно, надо сказать, представляло явно большую, чем котята-щенята, и было непонятно, почему хозяин, явно тяготеющий к звериной теме, поместил оба холста в одной комнате. Впрочем, возможно, картина на героическую тематику была просто данью вернувшейся в этом сезоне моде на батальные полотна, а также банальным вложением средств и подчинением семейной традиции. Правда, художник явно не видел вблизи не то что войны – самого захудалого поединка. Инцче бы знал, что меч за самый кончик рукояти двумя пальчиками никто не держит.

Так и не дождавшись ответа на свой в общем-то риторический вопрос, я спрыгнула с подоконника, за неимением лучшего завернулась в содранную со столика скатерть (конечно, логичнее было бы воспользоваться одеялом, но оное, по причине немалого веса и солидных размеров, на роль временного одеяния никак не подходило) и решительно вышла из комнаты. Тьма с деловитым шипением поднялась на крыло и последовала за мной.

Милорд Иррион совершал утренний променад по поместью, небрежно помахивая тросточкой, без которой в последний месяц не ходил никуда, и орлиным взором окидывал окружающую обстановку. Возможно, тело графа и одряхлело, но взгляд единственного глаза был по-прежнему зорок и остер, что давало великому приверженцу чистоты Лорранскому возможность продолжать предаваться одному из любимейших своих занятий: розыску грязи и беспорядка. Впрочем, слуги уже давным-давно знали эту особенность своего господина и уборку делали тщательно и аккуратно. Но в последнее время, по негласному договору всей челяди, служанки нет-нет да и оставляли на видном месте немного пыли или пару бумажек: милорд Иррион замечал этот мусор и учинял разнос с таким невыразимым наслаждением, что лишать его этой невинной радости было просто грешно. А уж день, когда Лорранский-старший обнаружил в углу дохлую мышь, стал для него настоящим праздником, который и через неделю поминался почти ежечасно, с многочисленными комментариями, возмущениями и негодующим потряхиванием кулаками. Однако сии эмоциональные жесты не могли никого обмануть, ибо граф, как ни старался, так и не смог скрыть истинных чувств: глубокого удовлетворения от осознания глупости и полной беспомощности окружающих, которые, не будь его повелительного гласа и указующего перста, всегда готового направить людей на путь истинный, уже наверняка всем поместьем провалились бы во Мрак вековечный. Слуги демонстративно тряслись от страха и стремительными арбалетными болтами летели исполнять господскую волю, а между собой улыбались и посмеивались, тихо, по-доброму, как над капризным, но любимым ребенком.

Но в го утро дом пребывал прямо-таки в возмутительном порядке. Иррион даже рассердился немного, с немалым трудом отодвинув угловой столик, но не обнаружив за ним совершенно ничего, кроме идеально протертого, просто до неприличия чистого плинтуса и покрытого ковром пола. Опыт подсказывал, что хорошее имеет тенденцию превращаться не в лучшее, а в худшее. Поэтому, наперекор всякой логике, Лорранский не обрадовался, а возмутился и с прилежанием, достойным лучшего применения, начал выискивать, на кого бы свое сиятельное негодование выплеснуть.

Впрочем, свернув в коридор, ведущий к гостевым комнатам, Иррион понял, что несколько поспешил с обозначением состояния дома как "порядок". Ибо оный явно предполагал что-то иное, чем растрепанная босоногая наемница, завернутая в нечто кружевное, легкомысленное, просвечивающее, как рыбацкая сеть, но намотанное в несколько слоев и оттого чуть менее неприличное. Упомянутая девица, ничуть не стесняясь своего несуразного вида, приподнявшись на цыпочки и слегка приоткрыв рот, с явным интересом знакомилась с частью внушительной коллекции живописи, коей были увешаны все стены. Знаменитый "Закат над пажитью" работы известного художника начала прошлого века явно поразил воображение храны, да так, что она даже не обернулась на шаги Лорранского-старшего, приглушенные дорогим толканским ковром. Впрочем, ручной демон-вонато, с которой наемница не расставалась никогда, мигом наклонила голову, взмахнула крыльями и ощерилась в такой жуткой усмешке, что граф невольно приостановился и схватился за сердце. Девушка, почувствовав волнение встревоженной твари, одним прыжком развернулась, явно готовясь к обороне, но увидела нанимателя, расслабилась и даже присела в изысканном придворном реверансе. Учитывая ее более чем своеобразный наряд и босые ноги, смотрелось это просто умилительно.

– Доброе утро, милорд Иррион,- не ограничившись вежливыми жестами, звонко поздоровалась девушка. Граф нашел в себе силы учтиво наклонить голову и пробормотать нечто приличествующее случаю, стараясь не смотреть так уж откровенно… нет, не на оригинально одетую девушку, а на ее демона, с хищным интересом изучающую один из натюрмортов. Судя по всему, изображенные на нем рыбины привели вонато в искренний, плотоядный восторг, и теперь Лорранский не знал, что предпринять – то ли продолжать обмениваться учтивыми кивками и фразами с наемницей, то ли бросаться на защиту старинного полотна, на которое крылатая и когтистая любимица храны уже явно наточила всю свою несчитаную сотню клыков.