Я пережила Освенцим - Живульская Кристина "Соня Ландау" - Страница 1

Кристина Живульская

Я пережила Освенцим

Об авторе этой книги

Польская писательница Кристина Живульская в 1943 году попала в гитлеровский лагерь уничтожения — Освенцим. Ей удалось выжить, Советская Армия освободила ее. Кристина Живульская решила рассказать людям о зверствах гитлеровцев, о том, что ей пришлось испытать. Так появилась книга «Я пережила Освенцим».

А лет пять тому назад, в один прекрасный летний день, под Варшавой в доме отдыха Союза писателей Польши, расположенном во дворце, который был построен когда-то одним из польских королей для своей возлюбленной, звонкий женский смех разбудил меня от послеобеденного сна. Я раскрыл окно, и вместе с солнечной зеленью парка и стрекотаньем кузнечиков в лицо мне ударил жизнерадостный смех незнакомой женщины. Она разговаривала с моим другом, польским поэтом. Она заметила, что я смотрю на них, и, еле сдерживая смех, обратилась ко мне:

— Простите, мы, кажется, вас разбудили? — и протянула руку.

Так я познакомился с Кристиной Живульской. На ее руке чуть выше запястья я увидел клеймо — цифру из пяти знаков. Она сделала вид, будто не заметила, с каким вниманием я смотрю на это клеймо.

Мы очень быстро подружились. Не подружиться с ней невозможно. Она любит смеяться и смешить других. Смех для нее — все равно что холодное освежающее вино в жаркий летний день. А ее потребность смешить похожа на гостеприимство хозяйки, угощающей гостей теплом и дружбой своего дома в морозный зимний день.

Кристина Живульская — писатель-юморист, носящий на своей руке знак Освенцима, даже гитлеровцы не могли отучить ее смеяться. С ее юмористическими рассказами вы можете познакомиться, прочтя небольшой сборник «Золотая рыбка», изданный на русском языке библиотечкой «Крокодила» в 1959 году.

Родилась Кристина Живульская в Лодзи, там окончила гимназию, потом училась на юридическом факультете Варшавского университета. В Варшаве во время войны она была связной подпольной организации Польской рабочей партии. В 1943 году гестаповцы арестовали ее.

Я помню, как она говорила, что никогда не собиралась стать писательницей. Первое свое произведение — стихи — она создала в лагере. Почему она их написала? Как могла она иначе выразить свою ненависть к фашистским палачам? Как могла она иначе противостоять смерти и жестокости эсэсовцев? И вот слова сами слагаются в строки:

Я знаю, какую огромную силу представляют стихи в нашей борьбе против смерти, отчаяния, предательства, против самых невообразимых жестокостей. Один из товарищей Кристины Живульской рассказывал мне, что ее стихи спасли жизнь многим людям и прежде всего, конечно, ей самой.

В 1947 году вышла ее книга «Я пережила Освенцим». Она переведена на многие языки. Совсем недавно я прочел ее на французском. Книга Живульской об Освенциме сильна своей правдой, верой в то, что гитлеровские ужасы не повторятся — человечество не допустит этого.

Назым Хикмет

Знакомство с Освенцимом

Глава 1

Первый день

Павяк, камера 44. Одна из заключенных гадает мне на картах. Казенный дом, дорога, крест… — говорят карты. Глаза всех устремлены на гадалку. Тяжелые предчувствия гнетут нас. Мысли вертятся вокруг одного — пересылка в Освенцим!

Тому, кто не сидел в тюрьме, трудно понять этот страх перед переменой. Разве не известно, что и в Павяке расстреливают, немилосердно бьют, что и здесь поедом едят блохи? И все же мы панически боимся пересылки.

Временами, когда наступала тишина, до Павяка долетал отдаленный скрежет рельсов, звон трамваев — отголоски жизни города. В Павяке можно было получать «почту» из дому, от возлюбленного. Верно, в Павяке били, но ведь это били в Варшаве, и уже только поэтому побои переносились легче. И хотя никто из узников гестапо не мог и помышлять о выходе на свободу, нам достаточно было сознания, что отсюда всего лишь шаг к свободе. Но уж если увезут отсюда… конец всему. Да еще… в Освенцим! Все мы по-разному представляли себе это место. У каждой были свои ассоциации, свои случайные сведения. Как там на самом деле — мы не знали и не хотели знать.

Одно только было всем нам хорошо известно — оттуда не возвращаются!

Гадалка наблюдала настроение в камере и читала дальше по засаленным картам Дальняя дорога… по камням… и крест каменный, и что удивительно — всем выпадает одно и то же…

В камере тишина. И как бы в ответ на эту тишину лязгнули ключи. В дверях появился эсэсовец по прозвищу Вылуп — лупоглазый, — один из тех, кто наводил ужас на весь Павяк. Вид этого человека мог предвещать только смерть. Наши предчувствия и слова гадалки начали сбываться. Он перечисляет фамилии. Меня вызвал третьей. Я вышла из камеры, провожаемая скорбными вздохами остальных. Вот оно… Свершилось.

Рядом со мной стояла Зося, бледная, с посиневшими губами. Я попыталась улыбнуться.

— Ну что ж, ведь не на смерть же.

— Ты думаешь?.. Не на смерть, так на мучения, а это хуже.

— Ты надеялась, что тебя освободят? И там ведь люди живут. Мы едем вместе, это самое главное. Держись, на нас смотрят другие, не надо, чтобы у нас были печальные лица.

— Ты права, это я только так — в первую минуту. Мне писали из дому, что хлопочут…

— И ты ведь веришь, что они смогут помочь?

— Я все время тешу себя надеждой.

— Ну, так будем и дальше надеяться, что продержимся, все-таки и от нас это немножко зависит…

— Я даже думаю, что от нас многое зависит…

Она произнесла эти слова как автомат.

— Ну, улыбнись.

И Зося улыбнулась. В эту минуту мимо проходил Вылуп. Он так на нее взглянул, что мне показалось — сейчас ударит. Но, махнув рукой, он пошел дальше.

Нас погнали в пересыльную камеру. Там уже были заключенные из других камер и этажей, из изоляторов и карантина. Те, что отсидели в Павяке год, думая, что о них уже совсем позабыли в гестапо, и те, что прибыли всего месяц назад, с еще не угасшим в душе чувством свободы. На них еще видны следы загара, следы солнца, которого в камерах Павяка нет и в помине.

В пересыльной одни горячо молились, другие старательно припоминали подробности об Освенциме и вообще о лагерях. Третьи пытались шутить. Это был, как говорится, юмор висельников.

— Ну, там уж тебя причешут на загляденье, известно, ведь в лагерях бреют наголо.

— Там на тебя навесят номерок, чтоб не потерялась.

— Что-что, а уж добродетели твоей там ничего не угрожает, с мужчинами и разговаривать не разрешается…

— Заткнитесь, — сквозь зубы буркнула Стефа.

Стефа плакала не переставая. Дома у нее остался маленький сын, и она не могла примириться с мыслью, что может никогда больше его не увидеть. Она говорила мне, что ее преследуют глаза ребенка, словно упрекают за то, что она дала себя увести, — она, мать, растерялась перед этими убийцами. Глаза ребенка, его протянутые ручонки ни на минуту не давали ей забыться. Стефа была близка к помешательству. Сжимая мои руки, она повторяла сквозь слезы:

— Что он там сейчас делает, мой маленький? Ждет меня. Боже, как известить моих близких, что меня переводят в другое место!..

Мучительно было слушать все это. Что ответить ей? Так же думала и я о своих родных. Как они узнают, что меня отправили?.. Я представляла себе маму: вот она бежит к надзирателям, передает посылки, а ей возвращают их, — и спазма сжимала мне горло.

— Стефа, нельзя так убиваться, не мы одни… ведь война!

Ничто не помогало. Я окинула взглядом камеру. Смолкли шутки и оживленные разговоры. Все больше плачущих вокруг. Была минута, когда казалось, что стены не устоят перед этими раздирающими душу рыданиями, вот-вот рухнут и выпустят нас на свободу.