Ночь с Ангелом - Кунин Владимир Владимирович - Страница 16

… Когда отплакались, помянули, пожелали Натану Моисеевичу, чтобы земля ему была пухом, шестидесятипятилетний Ваня Лепехин, как он сам говорил — «вдетый еще со вчерашнего…», впервые в своей жизни произнес длинную и почти связную речь.

— Любушка, подружка моя… — надрывно сказал Лепехин и поднял большую стопку с водкой. — Мать честная… Фирка! Да сядь ты, бля, ради Бога!.. Не колготись — всего хватает… Серега, сынок! Налей девочкам…

Ваня с трудом поднялся из-за стола и заботливо поправил кусочек черного хлеба на полной до краев рюмке, стоявшей напротив опустевшего постоянного домашнего места Натана Моисеевича Лифшица.

— И ты, Натанка, слушай… — Лепехин скрипнул зубами. — Не прощу!!! Я за их воевал на х…. ноженьку свою за их отдал, а они, суки, крестничка моего… ребеночка нашего Толиньку, погребсти дедушку своего любименького — не отпустили!.. Что же это за власть такая блядская?! Мать честная… Я на Лешку в обиде… Хоть он и артист. А за Толика-Натанчика, за внученьку нашего… Вот я тут все думал, думал… Дом у меня есть. На черный день покупал. Хороший дом — двенадцать соток при ем. Полста километров от города по Всеволожской — не боле… Чего я решил?.. Толянчику нашему дом этот! Завтра и отпишу. Потому как…

Натан! Натанка, друг мой сердешный… Ты там без меня особо-то не тоскуй… Не кручинься. Я к тебе скоренько прибуду. Немного тебе ждать-то меня осталось… Вот на Толика дом оформлю и… привет, Натан Моисеевич! Это я — Ваня Лепехин, кореш твой старый преставился!.. Наливай, Натан, чего смотришь, бля? Встречай гостя, мать честная…

Как Ваня Лепехин сказал — так и сделал.

Спустя некоторое волокитное время тринадцатилетний заключенный воспитательной колонии усиленного режима № 7 (а в эти дни Толику-Натанчику как раз тринадцать лет и исполнилось…), «осужденный» по статье 108 части 2, Самошников Анатолий Сергеевич, ни о чем не ведая, официально вступил в права владения жилым домом общей площадью в 134, 2 квадратных метра, а также прилегающим к нему земельным усадебным участком в 12 соток непахотной земли, не состоящей на земельном балансе у сельского Совета деревни Виша, а являющейся собственностью владельца прилегающего к участку дома — гражданина Самошникова Анатолия Сергеевича.

Копии «договора дарения» с уже оплаченными (квитанции прилагаются) нотариальными налоговыми сборами, предусмотренными статьями 239 и 256 Гражданского кодекса РСФСР, зарегистрированы в исполнительном комитете сельского Совета депутатов трудящихся…

— Ваня лет пятнадцать тому назад как-то один раз возил нас туда с папой, — сказала Любовь Абрамовна Фирочке и Сереге. — Мы еще Лешеньку тогда с собой брали. Он, кажется, в четвертом классе учился… Убей бог, ничего не помню!.. Только какую-то кошмарную вымершую деревеньку между Куйвозе и Вартемяги, старух пьяных помню… И туалет такой будочкой во дворе. А в двери туалета — сердечко насквозь прорезано…

Месяц спустя между Сергеем Самошниковым и старым Ваней Лепехиным произошел странный, полумистический телефонный разговор.

В ту пятницу у Фирочки был внеплановый выходной — отгул за переработку часов. Она воспользовалась свободным днем, наготовила вкусностей, посадила Любовь Абрамовну в «Запорожец», сама уселась за руль, и поехали они в направлении Кингисеппа, где в пятидесяти шести километрах от Ленинграда, за высоким каменным забором, украшенным сверху достаточно изящными спиралями из колючей проволоки, «перевоспитывали» несовершеннолетних правонарушителей.

Авось да и удастся повидаться с мальчиком… А нет — так хоть выплакать бы разрешение на передачку. Добро бы — обычная колония, так нет же — «усиленного режима». Тут хоть вой, хоть головой об стенку бейся!.. «Не положено».

Это если бесплатно. По закону.

А за пятьдесят рубликов, говорят, вполне возможно. А за семьдесят пять — даже с предоставлением спецкомнатки для свиданий с родственниками заключенного…

Серега приехал с работы домой, прочитал Фирочкину записку и стал разогревать на плите кастрюлю с куриной лапшой.

Тут и зазвонил телефон.

Сергей Алексеевич поднял трубку, сказал:

— Слушаю.

А из трубки — Ваня Лепехин:

— Серега, ты, что ли?

И голос такой — вроде бы и веселый, и немного нервный.

— Я, дядя Ваня. Кто же еще?

— Ай точно! — обрадовался Лепехин. — Кому еще-то быть?! А Фирка с Любашкой в дому?

— Нет. К Толику в колонию поехали.

— Ага… Я тоже позавчера к ему ездил — меня и на порог не пустили, бляди. Так я на х… и вернулся с колбаской московской и пряниками мятными. Он же эти прянички ну, жуть, как любил!.. Бывало, придет к нам в ателье и… Ну, я и решил, чего ж я, бля, вместо деда-то Натана не могу своему крестничку мятных пряничков привезти? А мне, мать честная, от ворот поворот!

— Спасибо, дядя Ваня. За все, за все вам спасибо.

— Ой, да не шел бы ты на х… Серега! Чего мелешь-то, бля?! Какие «спасибы»?!! Ты вот чего, слушай, Серый… Фирка с Любочкой вернутся — передай, звонил, мол, Ваня Лепехин, попрощаться хотел.

— Уезжаете, дядя Ваня? — насторожился Серега.

— Ага, Серега. Уезжаю.

— Надолго?

— Дык, как сказать?.. Видать, навовсе.

— Это как?.. — похолодел Серега.

— Дык, очень просто, — незатейливо ответил Ваня Лепехин. — Чего Натану, тестю-то твоему, передать?

Трясущимися пальцами Серега выключил газ под кастрюлей и попытался спокойно сказать:

— Дядя Ваня… Вы, наверное, с утра приняли немного… Так вы прилягте, поспите пару часиков, а к тому времени Фирочка и Любовь Абрамовна вернутся и позвонят вам. А хотите, я могу сейчас к вам приехать? Может, помочь чего…

— Сережка, хошь я тебя рассмешу на х…? — весело спросил Ваня Лепехин. — Дык, я как начал те бумаги на Толика оформлять, как закрутили меня по энтим е…..м конторам, так я всю пьянку и забросил, мать честная! Две недели маковой росиночки в роте не было! Вот, может, счас на посошок приму полторашечку и поплыву потихоньку к Натанке, к другу моему сердешному… А Алешке, артисту нашему, напиши — дядя Ваня больше на него обиду не держит… Пусть кажный будет там, где он хочет. Как я.

… Уплывал Иван Павлович Лепехин к своему закадычному дружку Натану Моисеевичу Лифшицу в том же крематории, даже в том же самом маленьком зальчике номер три.

Только в закрытом гробу.

Потому что, если ты стреляешь себе в рот из охотничьего ружья двенадцатого калибра крупной картечью, полголовы тебе разносит во что-то ну совершенно неузнаваемое.

И людям, провожающим тебя в последний путь, на это смотреть абсолютно невозможно. Провожающих тоже нужно жалеть…

По всей вероятности, я уже некоторым образом адаптировался к своим частым «входам» в рассказ моего соседа по купе Ангела-Хранителя. А также с гораздо меньшими нервными потерями стал «выходить» из его истории о Самошниковых и Лифшицах в нашу сиюсекундную железнодорожную реальность «Красной стрелы», раскаленно пронзающей густую ночь, лежащую на московско-петербургских рельсах.

Теперь повествование Ангела перестало напоминать мне «рабочий» просмотр отснятого, наспех и хаотически подложенного, еще не смонтированного материала с черновой фонограммой в маленьком зальчике студийной монтажной.

Восприятие истории в целом стало похожим на просмотр уже не отдельных кусков будущего фильма, а почти сложенного телевизионного сериала с обязательными перерывами на дурацкую рекламу с препошлейшими текстами.

Только вместо рекламы из этой «ангельской», достаточно жесткой драматургии, из ее жутковатых сюжетных глубин на поверхность реального места и времени, в наше купе, вдруг выныривал я сам!

Перевести дух. Глотнуть свежего воздуха. Чуть-чуть передохнуть от той, уже явно мне не по возрасту, нервотрепки, в которую ввергала меня эта, казалось бы, чужая история.

Что же касается пошловатеньких текстов, обычно сопровождавших мои вынужденно-рекламные появления на поверхности реальной сегодняшней ночи, — так они, оказывается, целиком принадлежали мне.