Ночь с Ангелом - Кунин Владимир Владимирович - Страница 13

Но спохватился, вытащил из кармана брючный ремень с большой и тяжелой гайкой на конце, намотал ремень на руку и с размаху шарахнул гайкой по верстаку.

— Захлопни пасть, сучара поганая! — прохрипел Заяц. — А не то я и тебя, и твоего кобелька так уделаю, что вас по чертежам не соберут…

— Нет, правда, Заяц, шел бы ты отсюда, — сдерживая тоскливую дрожь в голосе, с трудом проговорил Толик-Натанчик.

И продолжал сосредоточенно свинчивать одну «хреновину» с другой.

Заяц победительно рассмеялся и пообещал:

— Уйду, уйду, век свободы не видать. Ты только ответь мне — кто ты есть по нации, а, Самоха?

— А ты? — спросил у него Толик.

Он впервые оторвался от работы и в упор посмотрел в глаза длинному, тощему Зайцу.

— Я-то — русский! — хохотнул Заяц. — А вот ты кто?!

— И я — русский.

— Ты?! Тогда кто же на последнем родительском за тебя мазу держал?

— Моя мать.

Толику чуть дурно не стало от предчувствия того, что сейчас произойдет, если Заяц…

Но Заяц по тупости своей этого не ощутил и заржал на весь класс:

— Ну, бля, вы даете!.. То-то наш пахан позавчера вернулся с собрания из школы и грит: «За вашего Тольку Самошникова сегодня какая-то жидовка приходила…»

Вот тут шестой «А» увидел жуткую картинку.

— Й-е-эх!!! — на высокой, звенящей ноте дико вскрикнул Толик-Натанчик и по рукоятку всадил большую отвертку в тощий живот Зайца.

Будто реагируя на произошедшее, истерически заверещал школьный звонок — конец урокам… Конец… Конец всему…

У четырнадцатилетнего Зайца потрясенно открылся рот, страшненько округлились глаза, и класс-мастерская огласился его тихим, жалобным, очень испуганным щенячьим воем.

Он протянул было слабеющие руки к Толику, словно хотел ухватиться за него, чтобы не упасть, но Толик резко выдернул окровавленную отвертку из глупого и несчастного Зайца и бросил ее в угол.

Не найдя опоры, Заяц зажал живот руками, с трудом удержался на ногах и, как пьяный, качаясь во все стороны, не быстро выбежал из класса. Его панический вой подмял под себя дребезжание школьного звонка и разорвал стены школьного коридора, увешанные большими портретами великих педагогов прошлого…

А Толик Самошников, с тайным домашним именем Натанчик, сын Эсфири Натановны и Сергея Алексеевича Самошниковых, а также внук стариков Лифшицев, сел перед своим верстаком, обхватил руками голову и зажмурился в душном отчаянии.

Вот тут все наконец очнулись от чудовищного оцепенения, завизжали, завопили и в панике бросились вон из класса, а у Толика-Натанчика лихорадочно билась одна-единственная мыслишка: все, что случилось тридцать секунд тому назад, — всего лишь кошмарный сон, и нужно, обязательно нужно заставить себя проснуться…

Но пробуждение не приходило. В ушах стоял тихий, жалобный вой Зайца, а единственным человеком, оставшимся рядом с Толиком, была «его» девочка — круглая отличница и примерная общественница…

… Выжил пэтэушник Зайцев. Выжил.

Даже из больницы его выписали ровно через три недели.

Как раз к тому дню, когда следствие по делу бывшего учащегося шестого класса «А» средней школы номер такой-то, Самошникова Анатолия Сергеевича, было закончено. А решение Комиссии по делам несовершеннолетних при исполкоме Калининского района города Ленинграда о применяемых санкциях в отношении вышеупомянутого гражданина Самошникова А. С., двенадцати лет от роду, было подготовлено для оглашения.

Очень, очень возмущались перед началом заседания Комиссии сильно «взямшие» супруги Зайцевы, родители потерпевшего, — отчего нельзя вообще уничтожить этого полуеврейского выблядка?!

А секретарь Комиссии, миловидная женщина, ласково и доходчиво объясняла им, насколько гуманно советское законодательство, что не разрешает судить уголовным судом лиц, не достигших совершеннолетия.

И по доброте душевной пообещала товарищам Зайцевым, что подростку Самошникову А. С. за коварное нападение на их сына мало не будет…

— Я б таких, которые за нашими русскими спинами… расстреливал! — дыша на всех луково-водочным перегаром, бушевал папа Зайцев.

Правда, бушевал до тех пор, пока к нему не подошел Сергей Алексеевич Самошников и тихо не сказал ему:

— Вот если я тебя сейчас удавлю, тварь подзаборная, меня, точно, могут приговорить к расстрелу. Но мне на это будет уже наплевать.

А потом в сопровождении двух молоденьких милиционеров, в штатских костюмчиках, с оттопыренными сзади пиджачками, из следственного изолятора привезли Толика-Натанчика с потерянными глазами.

— Боже мой… Ну зачем они его остригли-то наголо?.. — заплакала бабушка Любовь Абрамовна.

Незаметно для нее Натан Моисеевич поморщился от боли в груди и положил под язык таблетку нитроглицерина. И взял Фирочку за руку.

Осунувшийся Толик-Натанчик, с неровно обритой головой, стоял лицом к крохотному зальчику исполкомовской Комиссии, стараясь не смотреть на маму, папу, бабушку и деда.

Всего один раз, когда его вводили сюда, он на них глянул, и все вокруг сразу же потеряло свои четкие очертания. Непролившиеся слезы моментально размыли лица, стены, двери, окна…

А председатель Комиссии по делам несовершеннолетних будничным голосом и без единой запятой уже оглашал решение своей Комиссии. И в зальчике, где всем советским гуманизмом было запрещено привлекать детей к уголовной ответственности, забавно звучало:

— …обвинение по статье сто восемь части второй Уголовного кодекса рэсэфэсээр предполагающей нанесение умышленных тяжких телесных повреждений, причинивших расстройство здоровья с угрозой для жизни потерпевшего… однако, учитывая возраст привлекаемого к ответственности за совершенное преступление и руководствуясь статьей шестьдесят третьей Уголовного кодекса о применении принудительных мер воспитательного характера к лицам, не достигшим совершеннолетия, назначить меру наказания Самошникову Анатолию Сергеевичу пребывание в воспитательной колонии усиленного режима для несовершеннолетних сроком на пять лет…

Наверное, председатель Комиссии хотел добавить что-то еще, но в эту секунду неожиданно со своего места приподнялся дедушка Лифшиц и негромко простонал:

— Толинька… Натанчик мой маленький…

Потом всхрапнул уже не по-человечески, на губах его запузырилась серая пена, и с остановившимися глазами он упал на руки Сереге и Фирочке Самошниковым.

— Ну, что там у вас еще такое? — строго и досадливо произнес прерванный председатель Комиссии.

Серега Самошников прижал седую неживую голову Натана Моисеевича к своей груди, поднял глаза в потолок и негромко спросил:

— Господи!.. Да за что же это?!..

— Дедушка-а-а-а!!! — забился в истерике Толик-Натанчик.

… Задыхаясь и изнемогая от обволакивающей меня вязкой духоты, невероятным усилием непонятно откуда взявшейся воли я выдрался из своего идиотско-анабиозного состояния, подавил рвавшийся из меня младенческо-старческий всхлип и постарался незаметно утереть с лица слезы…

— Да подите вы с этой вашей историей знаете куда?! — чуть было не расплакавшись, заорал я на своего соседа по купе, честного Ангела-Хранителя. — Загнали меня в какую-то человеческую гнусность и безысходность…

Сна не было уже ни в одном глазу.

— На хер вы втравили меня — старого, потрепанного и очень даже сильно поиздержавшегося душевно — в этот мистический полусон, в этот ирреальный полупросмотр сентиментальной бытовухи недавнего прошлого? Я же предупреждал вас, что сегодня меня это категорически не интересует и не трогает…

— Я вижу, — насмешливо сказал Ангел.

— Вашу иронию можете засунуть себе… Прошу прощения. На фоне всех нынешних событий…

— Хотите выпить? — бесцеремонно прервал меня Ангел.

Я шмыгнул носом, приподнялся и уселся на узком купейном ложе так, как это делают на Востоке, — крест-накрест поджав под себя ноги.

Ангел усмехнулся:

— Вам бы еще тюбетейку и полуистлевший стеганый полосатый халат с клочками ваты из дырок — вылитый старый узбек с нового Куйлюкского рынка в Ташкенте.