Мика и Альфред - Кунин Владимир Владимирович - Страница 17

— Ты у нас теперь неделю кровью срать будешь! — расхохотался его приятель.

Он повалился на спину и стал расстегивать свои штаны, распутывать завязки кальсон.

А Мика видел только страшно исхудавшую и бледную маму в какой-то больничной палате…плачущего, небритого отца…

…голубые, полные паники глаза холеного Ольшевского…пшено из лопнувшего пакета, консервы по всему фойе…

А потом все померкло… Исчезло.

А вместо всего пригрезившегося остались лишь две отвратительные, кривляющиеся морды на кипах старых солдатских одеял…

И пляшущая опасная бритва перед глазами!..

Успел только крикнуть маленькому Валерке:

— Пацан!!! В сторону!..

«…и по заключению судебно-медицинской экспертизы смерть их наступила в результате острого отравления метиловым спиртом со значительной примесью различных сивушных масел…» — прочитал заведующий детдома для т/в подростков и уже от себя добавил: — Вот что такое базарная водка…

Весь детдом был собран в «актовом зале» — бывшем овощехранилище, задекорированном плакатами, «Боевыми листками» и лозунгами на красных полотнищах. Ну и, само собой, портретами вождей. Часть портретов писал Мика Поляков…

«Трудновоспитуемые» сидели на длинных деревянных лавках, лицом к некоему подобию сцены.

Там стоял стол, покрытый красной материей, а за столом с актом заключения судебно-медицинской экспертизы в руках стоял заведующий детдомом — высокий, тощий, больной туберкулезом человек лет сорока пяти, бывший сотрудник разных органов.

Слева от заведующего сидел низенький, брюхатый казах — начальник Каскеленского райотдела милиции. Справа — «кум» — действующий сотрудник органов, но в гражданском. А рядом с ним — второй секретарь райкома комсомола — молоденький симпатяга-уйгур. Он уже успел повоевать, получить пулю в живот, вылечиться в одном из московских госпиталей, там же комиссоваться вчистую и вернуться в свой родной Каскелен. В детдоме бывал часто, и пацаны относились к нему хорошо и уважительно. По первому требованию пацанов второй секретарь задирал гимнастерку, нижнюю байковую рубаху и давал всем посмотреть свою рану на животе — куда вошла немецкая пуля.

Все сидевшие за кумачовым столом на сцене знали, что никакой судебно-медицинской экспертизы практически не было, вскрытие трупов уж и подавно никто не производил, а заключение судмедэксперта сочинялось древним провинциальным способом.

Милицейский следователь и обычный доктор из местной больнички заскочили на минутку в морг, мельком глянули на бывших паханов, а потом вернулись в милицию и там перешли к осмотру «вещдоков» — вещественных доказательств, найденных у трупов и около них.

Помяли в пальцах коричневые комочки плана, проверили его добротную маслянистость, по запаху определили длительность выдержки анаши, похвалили за высокое качество и честно поделили план между собой.

С отвращением понюхали бутылку с остатками водки, и доктор сказал следователю склочным голосом:

— Нажрутся всякого говна, откинут лапти, а ты потом возись с ними!

— М-да… — туманно согласился следователь и закурил самокрутку. — Где ж ее теперь хорошую возьмешь?…

— Заходи вечерком, — предложил доктор. — Чистеньким ректификатом угощу.

— Точно! — оживился следователь. — А я закусь соображу. Мы тут вчера реквизнули кой-чего — о-о-очень под спиртяшку пойдет!

Но была и другая, тайная версия гибели паханов.

Она напоминала горячечный бред сошедшего с ума от холода и постоянного недоедания маленького, одинокого и очень обиженного человечка, стремящегося все обычные и очень земные ситуации представить в невероятном и сказочном свете…

Автором этой версии, напрочь опрокидывающей заключение судмедэксперта, был одиннадцатилетний Валерка, находившийся при паханах до последней секунды их жизни.

Рассказал он это по страшному секрету, под дикие клятвы — от «век свободы не видать!» до «могила, бля буду!!!» — рассказал только самым близким, самым проверенным своим корешам, спаянным между собой общими грехами, голодом и обделенностью.

Забившись в угол барака на нижние нары, накрывшись старыми прохудившимися одеялами, небольшая Валеркина кодла слушала его, замирая от ужаса и не веря ни единому его слову.

Еще и еще раз заставляли Валерку повторить свой рассказ о том, как Мишка Поляков — художник из Ленинграда — одним взглядом убил паханов. Дескать, только крикнул ему, Валерке: «Пацан! В сторону!..» — и все…

И каждый раз Валерка заканчивал свой жуткий рассказ так:

— Но, видать, и меня тоже малость задело… Я, когда очухался, глаза открыл, гляжу — «буфы» дохлые, а Мишка сам на ногах еле держится, и меня вниз, к «конвойке», стаскивает, и яблоко дает — здоровенное, красное. Настоящий апорт!..

Но «кум» служил свою службу и за совесть, и за страх. «За страх» гораздо в большей степени, чем «за совесть».

Может быть, только один он и жалел погибших паханов. Он от них имел многое. И «поддачу», и порядок, и информацию, и продуктишки ворованные, и девок они ему иногда каскеленских таскали…

А «кум»… Ну что «кум»? «Кум» — он тоже человек: ты — мне, я — тебе… В смысле — я на тебя глаза закрою. Но уж и ты изволь, сукин сын, помнить, кто я есть на самом деле! Не зарывайся!

И не был бы он настоящим «кумом», если бы у него даже в такой мелкой кодле, как Валеркина, не было бы своего «человечка».

А уж если имеешь дело с «кумом» — про всякие там клятвы вроде «век свободы не видать!» или «могила…» забудь навсегда и выкладывай все как есть! А то я тебе такую статью подберу…

Но когда «кум» от одного из самых-самых закадычных Валеркиных корешков услыхал подлинную историю убийства паханов, он, взрослый и специально обученный человек, в отличие от всех пацанов, кто слышал секретный Валеркин рассказ, безоговорочно ПОВЕРИЛ в каждое слово этого фантастического сообщения!

Только вспомнил глаза того страшноватенького Полякова и снова УВИДЕЛ СЕБЯ В ГРОБУ… И опять — НЕ ТАЯЛ СНЕГ у него на руках и лице…

Ни черта не мог себе объяснить — ПОВЕРИЛ, и все тут!

Но своему двенадцатилетнему «агенту», своему «подсадному утенку» очень строго сказал:

— Ты мне чушь не пори! Мне ваши фантазии как до пизды дверца! Вали отсюда. Надо будет — вызову. Да!.. И пасть там свою не разевай широко — чтоб никому ни слова. А то я тебе такую статью подберу!..

Перед самым Новым годом силами рукастых детдомовцев и двух толковых воспитателей к бывшему овощехранилищу, ныне «актовому залу», была пристроена так называемая Ленинская комната. Из разных пожертвованных и уворованных материалов.

Уже и портреты вождей туда перевесили из «актового зала», уже и столы поставили, и позолоченный бюстик Владимира Ильича водрузили на бочку из под солярки, предварительно задрапировав бочку красным кумачом, который в неограниченном количестве поставлял детдому Каскеленский райком комсомола, а вот оконных стекол все никак не могли достать. И украсть было негде!

И стояли самодельные оконные рамы без стекол, и вымораживалась несчастная и беззащитная Ленинская комната, а по ее полу, между ножек столов и скамеек, вилась снежная поземка…

Но заведующий распорядился поставить туда временно печку-буржуйку; прямо к одному из незастекленных окон Ленкомнаты младшая хевра «трудновоспитуемых» натаскала откуда-то саксаул; в это же окошко вывели трубу; растопили печку, и заведующий приказал Мике Полякову нарисовать для новой Ленкомнаты копию портрета товарища Сталина с известной открытки художника Исаака Бродского. Мика соорудил подрамник, натянул на него старую чистую простыню, расчертил ее и открытку одинаковым количеством квадратов и по клеточкам сухой кистью гуашью стал перерисовывать образ Великого Друга Детей Всех Народов Мира…

… Много-много лет спустя Михаил Сергеевич Поляков вместе со своим верным Альфредом был по делам в Калифорнии. И там получил в подарок от Сая Фрумкина — замечательного журналиста из Лос-Анджелеса и знаменитого американско-еврейского правозащитника — удивительную книгу Дэвида Кинга, выпущенную нью-йоркским издательством «Метрополитен букс».