Иванов и Рабинович, или «Ай гоу ту Хайфа!» - Кунин Владимир Владимирович - Страница 19

— Ничего, улыбнулся рыжий Нема. — Сижу «в отказе».

— Без звания, без выслуги, без пенсии!.. — зло проговорил Казанцев. — Надо было академию кончать с красным дипломом?! О детях надо было думать! О жене…

— Не, Наум Гедальевич, тут вы ухо завалили, — сокрушенно сказал Аркадий.

— Надо было как-то потише обтяпать. Без рапорта, — сказал Митя.

— О! — воскликнул Ничипорук. — Чижик — и тот понимает! А Нема — нет! Нема идет напролом…

— И хлебалом об стенку! — добавил Казанцев. — Теперь все едут, а Нема сидит в Одессе! Он же скоро здесь станет уникальной фигурой! Как Дюк Ришелье!.. На него же будут билеты продавать! «Единственный еврей в Одессе! Спешите видеть!.. Инженер-майор запаса — Наум Блюфштейн!!!» Рассмеялся только один Нема.

Марксен Иванович устало и сочувственно улыбнулся.

Вася печально обнял Блюфштейна.

Арон горестно покачал головой и выпил стакан водки.

— А шо стоило устроить его сюда?! — сказал Гриня. Мы же с Лехой чуть не спились!

— Месяц киряли с нашими жлобами-начальниками! — подтвердил Леха. — Цистерну коньяку в них всадили!

— Ой, ну, хватит… Вы у меня уже вот где, — сказал Нема и ребром ладони провел по горлу.

— Теперь этот мудак говорит «хватит»! — возмутился Казанцев.

— Да… — разочарованно протянул Ничипорук. — Уж если еврей — дурак, то это… Туши свет! Непоправимо…

— А на что вы надеялись, Нема? — спросил Муравич.

— Честно говоря? На перестройку, — задумчиво ответил Блюфштейн. — Если, конечно, до этого не случится пара погромчиков, я думал, что дождусь закона о свободном выезде… Уж если берлинская стена рухнула, думал я…

Марксен Иванович посмотрел на Блюфштейна в упор, негромко, но твердо сказал:

— Падение берлинской стены, Нема, так же, как и крушение коммунистических режимов в Польше, Венгрии, Чехословакии, никакого отношения к нашей перестройке не имеют. Они произошли сами по себе. Мы просто не пытались остановить их силой, как не смогли прикончить Афганистан. Иначе это было бы сделано!

— А я думаю, мы не ввязались в их дела из гуманизма! Из нашей сегодняшней демократии, — возразил Митя.

— Да бросьте вы эти комсомольские благоглупости! — усмехнулся Муравич. — Какая демократия? Какой гуманизм?! О чем вы говорите? Где именье, где вода, а где Ромео, где Джульетта!..

— Извините, Марксен Иванович, и все-таки очень многое изменилось, — твердо сказал Леха Ничипорук.

Муравич с готовностью закивал головой:

— Конечно, конечно… Но люди хотят еще еды, одежды, жилья… Мы так устали от бесконечных очередей, от неустроенности быта, от произвола чиновников, от хамства сферы услуг, от боязни вечером выйти на улицу!.. Оглянитесь, братцы. Нам же никогда не было так трудно, как сейчас!.. Мы были бедными, а стали нищими. И никакого просвета! Только болтовня, болтовня и собачья грызня из-за власти…

— Ой, шо-то я не могу взять в голову!.. — удивленно проговорил Леха Ничипорук. — Кто же из вас отваливает навсегда, а кто хочет вернуться обратно?

— Я! — рассмеялся Муравич. Я хочу вернуться обратно. И очень хочу попытаться дожить до настоящих перемен…

Следующим утром, едва только солнце стало подниматься над горизонтом, Арон уже стоял у газовой плиты в камбузе и готовил завтрак.

Убаюкивающе плескалась вода за бортом «Опричника», день начинался с тишины и покоя, и море было гладким и светлым.

В кокпит вылез заспанный Василий и негромко сказал Арону:

— Гальюн, собаки, сделали такой узенький! Как ты со своей толстой задницей там поворачиваешься — ума не приложу.

— Тихо, ты, обормот… Марксен спит. Васенька, нам Немка столько жратвы оставил!.. — вполголоса сказал Арон.

— Немку жалко… — вздохнул Василий. — Было бы у него разрешение на выезд — с нами мог бы пойти…

— «Бы», «бы», «бы»!.. — передразнил его Арон. — Если бы у бабушки были яйца, то она была бы уже не бабушкой, а дедушкой. У Немки еще жена, двое детей и мать-старуха!..

— У нас что, места мало, что ли? — вскинулся Василий. — Я, например, очень люблю детей!

— Да тише ты! Сколько тебе говорить — спит человек!..

— Все равно — пора будить. Василий решительно полез в каюту, негромко напевая: Марксен Иванович! А, Марксен Иванович! Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Кончай ночевать, Марксен Иванович… Марксен… И тут из каюты раздался дикий крик Василия:

— Арон!!! Арон!.. Сюда!.. Сюда!.. Арон!..

Арон в ужасе рванулся в каюту, на ходу роняя тарелки.

Василий вжался в стенку, отделяющую кают-компанию от форпика, где спал Марксен Иванович, безумными глазами смотрел туда, протягивал трясущиеся руки, захлебывался и прерывисто шептал:

— Что это… Что это, Арон?.. Что же это, Арончик!..

Арон заглянул в форпик, куда в животном страхе протягивал руки Василий, и увидел…

…МЕРТВОГО МАРКСЕНА ИВАНОВИЧА…

Глаза Марксена Ивановича были открыты, и в них навечно застыло страдание. Левая рука, свисавшая до полу, была скрючена последней в его жизни болью. А под пальцами, совсем близко, от слабенькой качки каталась по полу тоненькая открытая пробирочка с нитроглицерином. Крохотные белые таблеточки хрустели под ногами Арона.

— Ой… Ой… — застонал Арон. — А мы в это время спали, как пьяные сволочи…

Он схватился за голову, качнулся и рухнул на колени перед мертвым Марксеном Ивановичем…

На кладбище Леха, Гриня, Аркадий и Митя были в военной форме. Держали в руках фуражки, сопели, уткнувшись глазами в уже засыпанную могилу.

Нема Блюфштейн в строгом черном костюме смотрел поверх чахлых кустиков бессмысленно и отрешенно…

Маленький, худенький Вася плакал, уткнувшись носом в грудь большого и грузного Арона. Не замечая собственных слез, Арон гладил Васю по голове и что-то пришептывал ему и пришептывал.

Потом все вместе молча и долго шли сквозь строй еще неухоженных, свежих могил, без памятников и надгробий, с наспех сколоченными оградками, с увядшими, высохшими и сгнившими цветами, пожухлыми, выгоревшими черными лентами и облезлыми золотыми надписями на них.

За кладбищенским забором стояли две «Волги» — Лехи и Грини.