Большая книга ужасов - Некрасова Мария Евгеньевна - Страница 4

Макс приватизировал Андрюхин мобильник и рассматривал древние фотки. Позапозапрошлое лето — с ума сойти, как давно! А фотки — вот они, на маленьком дисплее, смотришь, и узнаешь, и вспоминаешь то, о чем уже сто лет не вспоминал.

Плавки на снимке со Стариком — это Семушкины. Он — подлец — тогда Макса в воду столкнул одетого. Ну Макс, не будь дурак, вынырнул, да и дернул Семушку за ногу, чтобы красивее летел. Это и фотографировал Андрюха, а получилась физиономия Старика. Старик был не с ними: просто подошел в какой-то момент и стал ругаться, что ребята здесь костер жгут. А как не жечь? Лес же, озеро, погода хорошая, Серегина мать шашлыков привезла… Или это в другой год было? Нет, в другой год Старику не понравилось, что Дэн в лесу бумажку кинул. Так ее ж там не будет после первого дождя! Это ж не пакет и не пластиковая бутылка… Но Старик закатил монолог на целую минуту, Макс тогда узнал много новых слов.

За все время, что Макс помнит в лагере, Старик заговаривал с ребятами раза два или три, и то ругался. В остальное время он бродил по лагерю молча, да по вечерам заглядывал в окна, пугая малышню. Макс даже не вспомнил, как зовут Старика. Интересно, это вообще кто-нибудь знал? Сашка говорил «Палыч», да кто ему теперь поверит?! Спросить бы хоть у Владика, да он сейчас злой на весь отряд и белый свет… Лучше потом, хотя бы после обеда.

Утро началось через полчаса. Вошел Владик, цыкнул: «Бегом на зарядку», и у Макса, наконец, появилось занятие. Потолкаться у сушилки, чтобы найти свои ватные штаны, да не перепутать с Андрюхиными, как обычно. Войти в кладовку первым, чтобы шутник Семушка не успел перепутать все лыжи. А то схватишь не глядя свою пару, а она — бац — и не пара вовсе. Одна лыжа твоя, а другая — соседа. Только заметишь ты это не сразу, а круге на третьем, когда крепление начнет жать. Разбирайся потом в лесу, у кого твоя лыжа и чью доломал ты. В городе не так много спортивных магазинов, поэтому лыжи у многих ребят одинаковые.

Сегодня, кажется, обошлось: крепления застегнулись легко, как родные. Макс даже застегнул-расстегнул несколько раз — точно его, надо же! Утренний морозец прихватывал за лицо, утренний Владик суетился и поторапливал. Макс, уже давно одетый, стоял во дворе и смотрел, как просыпается лагерь. Из другой половины корпуса выходили девчонки с лыжами, малышня из седьмого отряда выбегала на улицу налегке: у них зимой зарядка в зале, только до него надо еще дойти. Через весь лагерь по не чищенной с утра дорожке, по расстоянию выходит не многим меньше лыжной прогулки… А первый отряд сачкует. Старшие почти никогда не выходят на зарядку, разве что раз в неделю выйдут с лопатами расчистить дорожки у корпуса: поработали полчасика, вот и зарядились. А так — не выходят. Им лень, а вожатые делают вид, что так и надо.

С обледеневшего крыльца шумно свалился Андрюха с лыжами, встал-отряхнулся, подошел. За ним — Колян (спорим, он его и столкнул?!) и Серый. Девчонки тоже подходили, хихикая, болтая и останавливаясь через каждые пять шагов, чтобы поправить крепление или шапочку. Макс топтался на месте, мысленно всех поторапливая: холодно же стоять! Северный мороз сердитый: по лицу саднило, как будто ногтями.

Владик в своих красных ватниках бегал вдоль окон корпуса, постукивая то в одно, то в другое, наверное, тоже околел всех ждать. Наконец, вышел Семушка (вот почему лыжи не поменял! Не успел!), Ленка и Наташа — вожатая девчонок. Владик не стал их ждать. Одним прыжком, явно рисуясь, он вскочил на лыжню и рявкнул: «Поехали!»

Лыжи хорошо шли по заледеневшим сугробам, снимешь — провалишься по шейку, а так — бежишь и бежишь, одно удовольствие. Макс бежал за зеленой Андрюхиной курткой и думал: «Дикость какая-то! По лагерю ходит мертвяк, в окна заглядывает, стекла бьет, а нам хоть бы что. Мерзнем, деремся. На зарядку вот вышли».

— Андрюха!

— Э-э?

— Надо ведь что-то делать с этим мертвяком!

— Угу. Сейчас вон до той осины добежим… У тебя топорик-то есть?

— Я серьезно!

— Да какие тут шутки! Сейчас по-быстрому сварганим осиновый кол, вобьем Старику куда надо. А потом выяснится, что он не только живой, но и тесть начальника лагеря… Или начальника милиции, как он там называется. Вот весело-то будет!

— Да какой же он живой?! Ты же сам видел!

— Видел, — согласился Андрюха. — А все равно не верю. И точно не пойду к нему с осиновым колом. Я как-то не привык без нужды прибегать к силовым методам. Да еще таким…

— Без нужды?!

— А что он тебе сделал? — Андрюха обернулся, и в этом был неправ. Увлеченный разговором Макс тут же наступил ему на лыжу, и этого хватило, чтобы оба свалились в сугроб. Максу в спину въехал кто-то из девчонок, и этой девчонке, кажется, тоже въехали…

— Что за куча-мала в хвосте?! — Вот Владик любит говорить, что у него глаза на затылке. А иногда так и кажется, что не врет. Он же впереди, в пятидесяти метрах повернут к ним спиной! Разглядел-таки!

Макс поспешно вскочил, отряхнулся, бросил «Извини» то ли Андрюхе, то ли Владику, то ли кому-то сзади. Ему не терпелось продолжить разговор, но пришлось еще и бежать, догоняя остальных.

— Ну он же мертвяк, Андрюх! Ты что же, не понимаешь?!

— Понимаю. Бери осиновый кол — и вперед! Может, и уговоришь кого составить компанию. А я не соучастник.

Макс прикусил язык. Андрюха прав: тыкать кольями в людей, пусть и мертвых, — верх безответственности. А вдруг и правда живой? Раз в жизни и шесть человек могут ошибиться одновременно. В любом случае, ни Андрюхе (чего он не скрывает), ни Максу духу бы не хватило вот так подойти… Бр-р! Нет уж, пусть он мертвяк, но пока не лезет, лучше не трогать. Хотя какой «не лезет», а Сашка?! Еще вчера был парень как парень, только болтался где-то по ночам. А сегодня соврал своим, настучал, разревелся, убежал…

Странно, что Владик Сашки не хватился. Он перед зарядкой сто раз проверит, все ли на месте, не любит, когда от спорта отлынивают. Еще столько же раз проверит после и вечером перед отбоем. К обеду Сашка, скорее всего, вернется. Погуляет и придет, куда ему деваться-то? Если, конечно, сейчас не добирается на попутках до дома. Макс бы так и сделал, если бы его всей палатой отмутузили за дело. А из дома — сразу куда-нибудь далеко, где никто тебя не знает. В Москву или в Африку…

Остаток зарядки наученный сугробом Макс молчал и придумывал, что делать дальше. После, когда умывался, сделал еще одно открытие: Сашкиного крючка для полотенца тоже не было. Ни дырки от шурупа, ни следов клея, ни даже просто пустого места! Крючки, как всегда, торчали плотной шеренгой без щербин, вот Серегин, вот Коляна… А Сашкиного среди них не было. Не было и Сашкиного места в столовке: прямоугольный стол, где они всегда сидели вшестером (Серега уходил за соседний), зачем-то придвинули к окну, и Сашкино место занял подоконник. А самое главное, Максу показалось, что никто, кроме него, ничего этого не замечает. За стол ребята сели с таким видом, будто он всю жизнь здесь стоял. Ничего никто не сказал! Даже простого: «О! Передвинули!» — не было.

И мог ли после этого нормальный человек спокойно завтракать, убираться в корпусе или там в мастерскую идти, выпиливать из фанерки какую-нибудь ерунду? Чтобы мать полюбовалась и убрала в шкаф, где у нее коллекция твоих позорищ. Рисунки там, десятилетней давности, пластилиновые червяки… Разве мог нормальный человек спокойно жить, когда по лагерю гуляет мертвяк, а другой человек, все-таки ненормальный, пропал вместе со всей мебелью, и никому нет до этого дела? Минут пять нормальный человек молча прихлебывал чай, слушая, как другие ругают утреннюю кашу, потом не выдержал, вскочил и рявкнул на всю столовку:

— Вы что, совсем ничего не замечаете?!

Все обернулись на Макса. Владик за своим столом поперхнулся и посмотрел так, что либо ты ему сейчас скажешь, что у него в тарелке бомба, не меньше, либо получишь по шее за то, что отвлек вожатого из-за ерунды. Повариха Надежда Ивановна помешала в котле, озабоченно поглядывая то на кашу, то на Макса, мол, что не так-то?