Живущий в ночи - Кунц Дин Рей - Страница 3

– Да, только смерть способна заставить меня выйти на солнечный свет.

– По крайней мере с тех пор у тебя на пузе остался весьма сексуальный шрам.

– Ты находишь?

– Мне очень нравится его целовать, разве ты не заметил?

– Заметил и не перестаю этому удивляться.

– Хотя этот шрам и пугает меня. Ты ведь мог умереть.

– Но не умер.

– И каждый раз, когда я целую его, это как благодарственная молитва за то, что ты – со мной.

– А может, тебя просто возбуждают физические дефекты?

– Засранец.

– Это мамочка научила тебя таким словам?

– Нет, монашенки в приходской школе.

– Ты знаешь, что мне нравится и что не нравится? – поинтересовался я.

– Да, наверное, знаю. Все же мы с тобой вот уже два года как вместе.

– Мне не нравится, когда ты начинаешь хамить.

– А с какой стати мне хамить?

– Ну вот и не начинай.

Даже в своей броне из одежды, намазанный лосьоном и в очках, защищавших глаза от солнца, я изрядно нервничал, оказавшись на улице днем. Я ощущал себя беззащитным, а мои многочисленные покровы казались мне хрупкими, словно яичная скорлупа. Саша знала о неуверенности, которую я испытывал, но делала вид, что ничего не замечает. Для того чтобы отвлечь меня и от грозившей мне опасности, и от бесконечной красоты раскинувшегося вокруг мира, Саша делала то, что у нее получается лучше всего, – была самой собой.

– Где ты будешь потом? – спросила она. – Когда все закончится.

– Если все закончится, – поправил я. – Они могут и ошибаться.

– Где ты будешь, когда я выйду в эфир?

– После полуночи? Наверное, у Бобби.

– Проследи за тем, чтобы он включил радио.

– Принимаешь заявки на сегодняшнее шоу? – спросил я.

– Можешь мне не звонить. Я сама знаю, что тебе нужно.

На следующем перекрестке она повернула руль «Эксплорера» направо, очутившись на Оушн-авеню, и поехала вверх, в противоположную от океана сторону.

Напротив запрятанных в глубине широких тротуаров магазинчиков и ресторанов возвышались почти тридцатиметровые итальянские кедры, раскинувшие над улицей свои широкие ветви. Тротуары были пестрыми от теней, перемежавшихся с пятнами света.

Мунлайт-Бей, приютивший под своими крышами двенадцать тысяч человек, вырастает прямо из залива, поднимается по плоскогорью, а затем карабкается по прилепившимся друг к другу холмам. Большинство туристических путеводителей по Калифорнии величают это местечко «жемчужиной Центрального побережья».

Возможно, отчасти это связано со стараниями Торговой палаты, которая изо всех сил усердствует, чтобы этот набивший оскомину штамп использовался как можно чаще.

И все же наш город заслуживает такое название, и не в последнюю очередь благодаря обилию в нем деревьев. Величественные столетние дубы с густыми кронами, ели, кедры, финиковые пальмы, густые эвкалиптовые рощи. Лично мне больше всего по душе кружевные гроздья ламинарии, которые по весне украшаются гирляндами чудесных цветов.

Зная о моих проблемах, Саша уже давно оклеила стекла своего «Эксплорера» затемненной солнцезащитной пленкой, и тем не менее открывавшийся из машины вид был несравнимо ярче, чем то, к чему я привык.

Я приспустил темные очки и поглядел поверх оправы. Сплетения еловых лап казались искусной темной вышивкой на изумительном лилово-голубом фоне, вечернее небо светилось какой-то тайной, отбрасывая на лобовое стекло машины загадочные блики.

Я поспешно водворил очки на место и не только для того, чтобы защитить глаза, но и потому, что меня внезапно захлестнула волна острого стыда: я тут наслаждаюсь редкой для меня поездкой при свете дня, а отец в это время умирает.

Саша вела машину хоть и осмотрительно, но быстро, даже не притормаживая на тех перекрестках, где не было автомобилей.

– Я пойду с тобой, – сказала она.

– В этом нет необходимости.

Неприязнь Саши к врачам, медсестрам и вообще всему, что связано с медициной, граничит с патологической фобией. Непоколебимо веруя в силу витаминов, минеральных пищевых добавок, позитивное мышление и способность излечивать тело силой мысли, она большую часть времени считает, что будет жить вечно, и только посещение какого-нибудь медицинского учреждения способно на часок-другой лишить Сашу уверенности в том, что ей удастся избежать конечной участи любого существа из плоти и крови.

– Да нет, – продолжала упираться Саша, – я должна быть с тобой. Я очень люблю твоего папу.

Она пыталась казаться спокойной, но дрожь в голосе выдавала ее. Невольно я ощутил огромную признательность к этой девушке: ради меня она была готова отправиться в то место, которое было ей ненавистно больше всего на свете.

– Мне хочется побыть с ним наедине то недолгое время, которое у нас осталось, – проговорил я.

– Честно?

– Честно. Кстати, уезжая из дома, я забыл оставить Орсону ужин. Может, ты вернешься и позаботишься о псине?

– Конечно, – ответила Саша, испытывая облегчение оттого, что теперь и у нее появилось дело. – Бедняжка Орсон! Они с твоим папой были настоящими друзьями.

– Могу поклясться: он чувствует, что происходит.

– Наверняка. Животные все чувствуют.

– А Орсон – особенно.

С Оушн-авеню Саша свернула налево и выехала на Пасифик-авеню. До больницы Милосердия оставалось два квартала.

– С ним все будет хорошо, – проговорила Саша.

– Он наверняка по-своему горюет, хоть и старается не показывать этого.

– Я попробую утешить его. Крепко обниму и расцелую.

– Отец был единственной ниточкой, связывавшей Орсона со светом.

– Теперь этой ниточкой стану я, – пообещала Саша.

– Он не может постоянно жить в темноте.

– У него буду я, а я никуда исчезать не собираюсь.

– Правда? – переспросил я.

– С ним все будет хорошо.

На самом деле мы говорили уже не о собаке.

Больница представляла собой типичное калифорнийское трехэтажное строение в средиземноморском стиле, возведенное еще в те времена, когда это понятие не ассоциировалось с дешевым и бездушным типовым строительством. Глубоко утопленные окна привлекали взгляд позеленевшими от времени бронзовыми рамами. Комнаты, расположенные на первом этаже, скрывались в тени нависших над ними крытых балконов с арками и известняковыми колоннами. Некоторые были увиты спускавшимися сверху одеревеневшими плетями бугенвиллей. В этот день, несмотря на то что весна наступила всего пару недель назад, с карнизов и подоконников уже ниспадали каскады малиновых и ярко-фиолетовых цветов.

Набравшись духу, я сдвинул вниз темные очки и несколько секунд любовался этим умытым солнцем пиршеством красок.

Саша остановила машину возле бокового входа. Я принялся освобождаться от ремня безопасности, а она, положив ладонь на мою руку, легонько стиснула ее.

– Позвони мне на сотовый, когда за тобой надо будет приехать.

– Я буду уходить уже после захода солнца. Дойду пешком.

– Ну, если ты так хочешь…

– Да, хочу.

Я снова приспустил солнцезащитные очки. На сей раз для того, чтобы увидеть Сашу Гуделл такой, какой я не видел ее никогда. При свете свечей ее серые глаза кажутся глубокими и чистыми. Такими же они оказались и в этом солнечном мире. Ее густая шевелюра цвета красного дерева искрится при свечах, словно вино в хрустале, однако ласковые прикосновения солнечных лучей сделали ее волосы еще более блестящими. На ее нежном, как лепесток розы, лице едва виднелись легкие морщинки. Их линии были знакомы мне так же хорошо, как все созвездия на ночном небе, которые я рассматривал из года в год.

Движением пальца Саша водрузила мои очки на место.

– Не глупи.

Но я – человек, а глупость присуща всем людям.

И если мне суждено ослепнуть, то видение ее лица будет поддерживать меня в этой вечной темноте.

Подавшись вперед, я поцеловал ее.

– Ты пахнешь кокосом, – сказала Саша.

– Стараюсь.

Я поцеловал ее снова.

– Тебе больше нельзя оставаться на свету, – твердо проговорила она.