Сумеречный взгляд - Кунц Дин Рей - Страница 7

Но почему? Почему он не позвал полицию? Кто бы ни наткнулся на труп, он не мог знать, что в этом теле обитало демоническое создание, чей портрет украсил бы галереи ада. Мой неведомый сообщник не увидел бы ничего, кроме мертвого тела. Зачем было ему помогать незнакомцу скрыть убийство?

У меня возникло подозрение, что за мной наблюдают.

Дрожь возобновилась. Я с усилием подавил ее.

Мне надо было кое-что сделать.

Я вернулся обратно в павильон и направился к автомобильчику, в котором ковырялся гоблин, когда я спугнул его. Задний колпак машины был поднят, под ним виднелся двигатель и контакты, через которые энергия поступала с решетки на потолке к генератору. Минуту-другую я вглядывался в путаницу механических внутренностей, но не мог понять, что он там делал. Я даже не был уверен, дотронулся ли он до чего-нибудь прежде, чем я прервал его занятия.

Билетный киоск павильона электромобилей был не заперт. В углу этой крохотной каморки я нашел швабру, совок для мусора и ведро с кучей грязных тряпок. Я вытер с дощатого пола всю кровь, которая еще не успела просохнуть. Натаскав пригоршни рассыпчатой, выбеленной солнцем грязи, я посыпал ею все пятна красноватой влаги, которые попались мне на глаза, утрамбовал башмаками, потом вытер. Пятна крови не исчезли, но выглядели теперь по-другому. Не видно было, что они свежие — они ничем не отличались от бесчисленных пятен жира и смазки, покрывавших всю платформу. Швабру и совок я убрал обратно в билетный киоск, но окровавленные тряпки вышвырнул в мусорный контейнер на обочине, поглубже спрятав их под пустыми пакетиками из-под попкорна, смятыми стаканчиками от мороженого и прочим хламом. Туда же я отправил и фонарик убитого.

Чувство, что за мной следят, не проходило. От этого по телу бегали мурашки.

Выйдя на середину проезда, я медленно повернулся кругом, осматривая окружавшую меня ярмарку. Пластиковые вымпелы, как прежде, висели, словно спящие летучие мыши, закрытые аттракционы и балаганы, где было темно как в могиле, хранили ледяное молчание. Я не замечал никаких признаков жизни. Заходящая луна балансировала на гористой линии горизонта, очерчивая силуэты чертова колеса, «бомбардировщика» и карусели «тип-топ», которые воскрешали в памяти колоссальные футуристические боевые корабли марсиан из книги Уэллса «Война миров».

Я был не один. Теперь в этом не было никаких сомнений. Я ощущал чье-то присутствие, но не мог узнать, кто это, понять его намерения или обнаружить его местонахождение.

Неведомые глаза наблюдали.

Неведомые уши слушали.

И внезапно аллея еще раз изменила свой облик. Теперь это был уже не тот зарешеченный тюремный двор, в котором я стоял, беспомощно и безнадежно, под осуждающим светом дуговых ламп. Произошло так, что ночь вдруг стала недостаточно светлой, даже наполовину не такой светлой, как мне было нужно. Все вокруг быстро темнело, и с темнотой возникло впечатление глубины и опасности, невиданной и неведомой ранее. Ощущение разоблаченности не уменьшалось с ослаблением лунного света, теперь оно усиливалось растущей клаустрофобией. Сейчас аллея была полна неосвещенных чуждых форм, вселявших глубокое беспокойство, похожих на причудливые могильные памятники, что вытесала и воздвигла загадочная раса в другом мире. Все перестало быть узнаваемым. Каждое строение, каждый механизм, каждый предмет были чужими. Я ощутил себя загнанным в ловушку, окруженным и запертым. Какой-то миг я боялся сделать шаг, уверенный, что, куда я ни шагну, я отправлюсь в распахнутую пасть, в объятия чего-то враждебного.

Я спросил:

— Кто здесь?

Молчание.

— Куда ты дел труп?

Темная ярмарка была идеальным звукоизолятором. Она впитала в себя мой голос, и ничто не потревожило тишину, как будто я ничего не говорил.

— Что тебе от меня надо? — требовательно спросил я неведомого наблюдателя. — Кто ты — друг или враг?

Он, должно быть, и сам не знал, кто он, так как ответа не последовало. Но я чувствовал, что придет час, когда он откроется и его намерения станут ясны.

В этот самый момент я со всей уверенностью ясновидящего понял, что не смогу убежать с аллеи ярмарки братьев Сом-бра, даже если очень захочу. Меня привела сюда не прихоть и не отчаяние беглеца. На этой ярмарке со мной должно было произойти что-то важное. Меня вела судьба, и только когда я отыграю предназначенную мне роль, тогда и только тогда судьба отпустит меня и даст мне самому выбирать свое будущее.

4

Сны с гоблинами

На большинстве ярмарок проводятся скачки — в дополнение к шоу со зверями, карнавалам и танцам. Поэтому большинство ярмарочных площадей оборудовано раздевалками и душевыми под трибунами для удобства жокеев и возниц двуколок. Эта ярмарочная площадь не составляла исключения. Дверь в раздевалки была заперта, но замки меня не остановили. Я больше не был просто парнишкой с фермы в Орегоне — не важно, что я искренне стремился вернуть эту утраченную невинность. Напротив, я был уже почти мужчиной, знакомым с подобными трудностями, встречавшимися на пути. Я носил в кошельке тонкую полоску прочной пластмассы — с ее помощью хлипкий замок был отперт меньше чем через минуту. Войдя внутрь, я зажег свет и запер за собой дверь.

Туалетные кабинки из зеленого металла были с левой стороны, щербатые раковины и пожелтевшие от времени зеркала — справа, душевая находилась в дальнем конце. В середине большой комнаты — два ряда примыкающих друг к другу, обшарпанных, со множеством царапин, раздевалок, а перед ними — такие же исцарапанные скамейки. Голый цементный пол. Стены из бетонных блоков. Лампы дневного света без плафонов. Запахи пота, мочи, затхлой мази, плесени — и все заглушающий острый запах дезинфицирующего средства с ароматом сосны. Воздух был насыщен этим зловонием настолько, что я скривился, однако меня не стошнило (хотя до этого было совсем чуть-чуть). Не больно роскошное место. В таком месте вряд ли встретишь кого-нибудь из семейства Кеннеди или, к примеру, Кэри Гранта. Зато здесь не было окон, а значит, я мог спокойно сидеть при свете, к тому же тут было намного прохладнее, хотя и ненамного суше, чем на пыльной ярмарочной площади.

В первую очередь я прополоскал рот, чтобы избавиться от металлического вкуса крови, и почистил зубы. Из мутного зеркала над раковиной на меня глянули мои собственные глаза — такие дикие и запавшие, что я поскорее отвел взгляд.

Футболка была порвана. Рубаха и джинсы были окровавлены. Я принял душ, смыл вонь гоблина с волос, насухо вытерся комом бумажных полотенец и переоделся — достал из рюкзака чистую футболку и вторую пару джинсов и натянул их. Отмыв, как мог, в раковине, порванную футболку от крови, я замочил там же и джинсы. Потом выжал все и засунул поглубже в почти полный мусорный контейнер у входа — мне вовсе не улыбалось, чтобы меня схватили с подозрительной окровавленной одеждой в рюкзаке. Теперь весь мой гардероб составляли те джинсы, что были на мне, футболка, еще одна сменная футболка, три пары трусов, носки и тонкая вельветовая куртка.

Человек путешествует налегке, если его разыскивают за убийство. Единственные тяжести, которые он берет с собой, — это воспоминания, страх и одиночество.

Я решил, что для того, чтобы скоротать последний ночной час, не найти лучшего места, чем эта раздевалка под трибуной. Я раскатал спальный мешок на полу у двери и вытянулся на нем. Тот, кто захочет попасть внутрь, сам подаст мне сигнал тревоги, как только начнет возиться с замком. А мое тело надежно заблокирует дверь, и незваным гостям придется уйти.

Я оставил свет включенным.

Я не боялся темноты. Просто я предпочитал не сталкиваться с нею.

Я закрыл глаза и вернулся мыслью в Орегон...

Я тосковал по ферме, по зеленеющим лугам, где я играл в детстве в тени величественных гор Сискию, рядом с которыми горы на востоке страны казались древними, изношенными, невыразительными. Воспоминания разворачивались передо мной, словно бумажная фигурка, сложенная с большим искусством. Я видел, как вздымаются, подобно крепостным валам, горы Сискию, поросшие густым лесом огромных елей Ситка, россыпью елей Брюэра (самое красивое из хвойных деревьев), кипарисами Лоусона, пихтами Дугласа, белыми пихтами, пахнущими мандарином, с ароматом которых могли состязаться лишь кедры — гигантские курительные палочки, кизилом, чьи бриллиантовые листья возмещали отсутствие аромата, крупнолистными кленами, колышущимися западными кленами, ровными рядами темно-зеленых дубов — и даже в угасающем свете памяти эта картина захватывала дух.