Сумеречный взгляд - Кунц Дин Рей - Страница 35

...и когда я проснулся, я все еще чувствовал, как ее шею стискивают мои железные руки.

Я сел в кровати, прислушиваясь к бешеному биению сердца и прерывистому дыханию, пытаясь очистить сознание от этого кошмара. Моргая, глядя на утренний свет, я отчаянно старался уверить себя, что, какой бы яркой и впечатляющей ни была эта сцена, она была всего лишь сном, а никак не предупреждением о том, что произойдет в будущем.

Не предупреждением.

Пожалуйста.

Ярмарка открывалась в одиннадцать утра, таким образом, в моем распоряжении было два часа. За эти два часа я могу крепко взвинтить себя мыслями о крови, которой уже обагрены мри руки, если не найду себе какое-нибудь занятие. Ярмарочная площадь находилась на окраине центра графства — городишка с населением в семь-восемь тысяч человек. Я отправился в город, позавтракал там в кафе, завернул по соседству в магазин мужской одежды и купил две пары джинсов и пару рубашек. За все время визита в город я не увидел ни одного гоблина. День был такой по-августовски великолепный, что мало-помалу я начал склоняться к мысли, что все будет хорошо — и у нас с Райей, и во время недельного выступления в Йонтсдауне, если я буду действовать обдуманно и не потеряю надежду.

На ярмарку я вернулся в пол-одиннадцатого, забросил джинсы и рубашки в трейлер и без четверти одиннадцать был уже на аллее. Ярмарка еще не открылась, а я уже подготовил силомер к работе и сидел рядом с ним на табуретке; я ожидал появления первых посетителей, когда пришла Райа.

Золотая девушка. Загорелые голые ноги. Желтые шорты. Четыре различных оттенка желтого цвета на горизонтальных полосах футболки. На аллее она носила бюстгальтер — это был 1963 год, и появление в толпе девушки без лифчика шокировало бы простаков, независимо от того, насколько допускалось такое в трейлерном городе, среди балаганщиков. Завязанная узлом желтая повязка не давала волосам упасть ей на лицо. Она вся светилась.

Я встал, попытался обнять ее за плечи, хотел поцеловать в щеку, но она уперлась рукой мне в грудь, отстраняя меня, и сказала:

— Я не хочу никакого недоразумения.

— Ты о чем?

— Относительно этой ночи.

— А что я мог бы неверно понять?

— Что это значит.

— И что же это значит?

Она нахмурилась:

— Это значит, что ты мне нравишься...

— Прекрасно!

— ...и это значит, что мы можем доставлять друг другу удовольствие...

— Ты и это заметила!

— Но это не значит, что я твоя девушка или что-нибудь в этом роде.

— Ну, по-моему, ты и в самом деле моя девушка, — заметил я.

— На аллее я по-прежнему твой босс.

— А-а.

— А ты мой работник.

— А-а, — повторил я.

Господи, подумал я.

Она продолжала:

— И я не желаю никакой необычной... фамильярности на аллее.

— Упаси боже. Но мы собираемся быть по-прежнему необычно фамильярны за пределами аллеи?

Она совершенно не отдавала себе отчет, насколько оскорбительны ее слова и тон. Поэтому она толком не поняла моей реакции, но рискнула улыбнуться.

— Верно, — сказала она. — За пределами аллеи ты, надеюсь, будешь настолько фамильярен, насколько пожелаешь.

— Тебя послушать, так у меня аж две должности. Ты меня наняла за мое мастерство балаганщика или за мое тело тоже?

Ее улыбка нерешительно дрогнула.

— Как балаганщика, разумеется.

— Потому что, видите ли, босс, мне бы не хотелось думать, что вы злоупотребляете положением этого бедного, низкооплачиваемого труженика.

— Я серьезно, Слим.

— Я это заметил.

— К чему тогда все эти шутки?

— Это будет самая приемлемая в обществе альтернатива.

— То есть? Чему?

— Тому, чтобы орать и осыпать собеседника бранью и оскорблениями.

— Ты на меня обозлился.

— Ах, босс, вы столь же наблюдательны, сколь прекрасны.

— Тебе не из-за чего было так злиться.

— Конечно. Должно быть, я просто очень вспыльчивый.

— Я всего-навсего пытаюсь прояснить наши отношения.

— Очень по-деловому. Я в восхищении.

— Послушай, Слим, я только хотела сказать — то, что происходит между нами наедине, это одно, а то, что здесь на аллее, — это совсем другое.

— Господи помилуй, мне бы в жизни в голову не пришло заниматься этим прямо тут, на ярмарке, — ответил я.

— С тобой невозможно говорить.

— Зато ты — образец дипломатии.

— Слушай, некоторые парни, если залезут боссу под юбку, тут же воображают, что им уже можно не вкалывать наравне с остальными.

— Я похож на такого парня? — поинтересовался я.

— Надеюсь, что нет.

— Эти слова не больно-то смахивают на вотум доверия.

— Я не хочу, чтобы ты на меня сердился, — попросила она.

— Я не сержусь, — ответил я, хотя и был сердит.

Я знал, что ей совсем нелегко общаться с людьми на равных. Из-за своего психического восприятия я особенно близко к сердцу принимал печаль, одиночество и неуверенность — и, как результат всего этого, вызывающую браваду, — сформировавшие ее характер, и я жалел ее так же сильно, как злился на нее.

— Ты злишься, — сказала она. — Злишься.

— Все в порядке, — ответил я. — А сейчас мне пора работать. — Я ткнул пальцем в дальний конец прохода. — Вон идут простаки.

— Мы выяснили отношения? — спросила она.

— Угу.

— Точно?

— Угу.

— Увидимся позже, — закончила она.

Я провожал ее взглядом. Я любил и ненавидел ее, но главным образом я любил ее, эту трогательно хрупкую амазонку. Не было смысла злиться на нее. Она была как простейшее природное явление. Злиться на нее было все равно что злиться на ветер, на зимнюю стужу или на летний зной — ни их, ни ее нельзя было изменить злостью.

В час дня Марко подменил меня на полчаса, затем пришел в пять, и у меня наступил трехчасовой перерыв. Оба раза у меня мелькала мысль заглянуть в Шоквилль и перекинуться словечком с загадочным Джоэлем Таком, и оба раза я не решался торопить события. Сегодня был самый насыщенный день представления, и толпа была раза в три, в четыре больше, чем в остальные дни недели. А то, что я собирался сказать Джоэлю, не относилось к тому, о чем говорят в чьем-то присутствии. Кроме того, я опасался — на самом деле был уверен, — что он замкнется в себе, если я надавлю на него слишком быстро или слишком сильно. Он будет отрицать, что ему что-то известно о гоблинах и о тайных захоронениях во мраке ночи, и тогда я не буду знать, как действовать дальше. Я считал, что урод может в принципе стать моим ценным союзником, и меня беспокоило, что преждевременный контакт отпугнет его от меня. Я чувствовал в нем не только союзника, но и друга и, странным образом, отца и понимал, что умнее будет дать ему время присмотреться ко мне и определиться в своем ко мне отношении. Я был, наверное, первым человеком, встретившимся ему, который был способен видеть гоблинов, точно так же, как и он был первым, обладающим этой безрадостной способностью, кого встретил я, так что рано или поздно его любопытство пересилит скрытность. А до этого мне нужно быть терпеливым.

В общем, слегка поужинав, я направился на луг, в трейлер, где у меня была своя комната, и вырубился на пару часов. В этот раз мне не снились кошмары. Я слишком устал, чтобы видеть сны.

К восьми я вернулся на силомер. Последние пять часов представления пролетели легко и с выгодой, в дожде разноцветных огней, брызгавших светом на все вокруг, даже на громыхающие карусели. То и дело слышались взрывы беспечного смеха. Болтающие, тычущие пальцами, пялящие глаза простаки текли мимо силомера, точно поток, выхлестнувшийся за края сточной канавы. В волнах этого потока плыл мусор — купюры и монеты, и до части этого мусора мне удавалось дотянуться и припрятать его для Райи Рэйнз. Наконец, в час ночи, ярмарка начала потихоньку сворачиваться.

Балаганщики называют последнюю ночь представления «ночью линьки» и с нетерпением ожидают ее, потому что в них живет неистребимый цыганский дух. Ярмарка сбрасывает с себя город так же, как змея сбрасывает старую кожу. И точно так же, как змея обновляется в ходе линьки, так и балаганщик и вся ярмарка возрождаются в ожидании новых мест и новых карманов, которые можно освободить от денег.