Виноградник Ярраби - Иден Дороти - Страница 72

Она говорила, говорила и никак не могла остановиться. Извергавшийся поток слов, по-видимому, ослаблял не только пережитый шок, но и напряжение, в котором она жила многие недели и месяцы. Она замолчала, только когда вдруг увидела Гилберта, стоящего над нею и над телом старой дамы, чьи юбки миссис Джарвис успела привести в порядок.

Он рывком, но все же достаточно мягко поднял Юджинию на ноги.

— Юджиния, пойдите к себе в гостиную. Я послал Слоуна за врачом. Думаю, что тело лучше не передвигать.

— Она не может лежать на жестком полу, — запротестовала Юджиния, чувствуя, как к горлу подступают рыдания.

— Теперь ей уже все равно.

Лицо Гилберта было лицом незнакомца. Мрачное, застывшее, губы плотно сжаты, глаза трагические. Наверное думает, что теперь никогда уже не сможет уладить ссору. Бедный Гилберт! Угрызения совести — страшная вещь. Она слишком хорошо это поняла, когда не так давно получила известие о смерти Колма.

Доктор, после десятимильного путешествия покрытый пылью и растрепанный, высказал мнение, что у миссис Эшбертон, возможно, случился апоплексический удар, послуживший причиной падения. Впрочем, конечно же, в ее комнате обнаружились прискорбные улики в виде двух пустых бутылок из-под кларета, опрокинутого стула и других признаков не вполне нормального поведения.

Врач уговаривал Гилберта и Юджинию не слишком печалиться по поводу несчастного случая, ибо у бедной леди отекли от водянки ноги и она была такой тучной, что все равно долго бы не протянула. По сути дела, она избежала мучительной долгой болезни, которая так или иначе неизбежно кончилась бы смертью. По его мнению, Господь проявил к миссис Эшбертон милосердие.

Гилберт, Том Слоун и двое мужчин из тех, что жили в хижинах для ссыльных, перенесли старую даму в библиотеку и уложили на стол. Врач сказал, что пришлет женщину, которая сделает все необходимое. Она может приехать вместе с гробовщиком. А пока что миссис Эшбертон лежала, укрытая скатертью с бахромой, — огромная, неподвижная гора, — и дом уже начал казаться пустым без нее.

Юджиния держала двух маленьких дочек при себе. Она вышла с ними в сад и гуляла там под открытым небом до тех пор, пока не спустились как всегда внезапные сумерки. Тогда она отвела девочек наверх, сама искупала, и им разрешили такую роскошь, как ужин в постели.

На Аделаиду настороженная тишина, царившая внизу, по-видимому, не производила никакого впечатления. Она болтала, как обычно, о своих делах. Это было самоуверенное маленькое существо с таким же прямолинейным умом, как у ее отца, и такое же упрямое. Люси между тем упорно молчала. Глаза ее были неестественно расширены, круглые щечки побледнели, а губы готовы были вот-вот задрожать.

Когда Юджиния поцеловала ее, пожелав девочке спокойной ночи, та пылко прижалась к матери, умоляя ее не уходить.

— Она боится, — презрительно сказала Аделаида. — Пора бы ей перестать быть такой нюней, правда ведь, мама?

— Чего ты боишься, моя детка? — спросила Юджиния.

Девчушка спрятала лицо на груди у матери. Наконец ей удалось выдавить из себя шепотом:

— Почему Господь не забирает к себе бабушку Эшбертон?

— Но он забрал ее, я же тебе говорила.

Маленькие пальчики впились в нее.

— Нет, не забрал. Она внизу. Нам сказала Эллен. Она на столе. Зачем ей лежать на с-с-столе, мама?

— Ей хорошо, моя маленькая. Она больше не чувствует никакой боли, никаких забот.

— Она поет вместе с ангелами, — вставила Аделаида. — Уж это-то ты знаешь, Люси. Наверное, она держит на руках нашу покойную маленькую сестричку Викторию.

— На столе! — в ужасе прошептала Люси.

— Да нет, глупенькая, на Небесах, конечно.

Юджиния взяла девочку на руки и начала укачивать.

— Да, деточка, Аделаида говорит тебе правду. Бабушка Эшбертон на Небесах.

Старое, ни к кому не питавшее уважения существо, женщина, которая — Юджиния была в этом уверена — за последние тридцать лет не прочла ни одной молитвы и голос которой, когда она пыталась петь, был хриплым, как воронье карканье? Что Господу Богу и его ангелам делать с ней на Небесах?

Если она позволит себе рассмеяться, представив себе эту невероятную картину, опять может начаться истерика. Если она заплачет, Люси расстроится еще сильнее. Если она начнет размышлять над тем фактом, что смерть миссис Эшбертон весьма на руку Гилберту, потому что теперь он может позабыть о ссоре и о каких-то не устраивавших его требованиях старухи, у нее зародятся страшные подозрения.

Смерть старой дамы была, без сомнения, результатом несчастного случая. Но если бы возник вопрос, кого принести в жертву — ее или виноградник, — то еще неизвестно, каков был бы выбор Гилберта. Может, он сознательно поощрял ее пьянство, чтобы довести до болезни и неспособности управлять собой? Кто видел, что к ней в комнату принесли две бутылки кларета, которые она в состоянии гнева и обиды наверняка с жадностью осушила?

Снова решив не размышлять о слишком тревожащих душу вопросах, Юджиния думала лишь о том, что вечера теперь станут очень тихими. Голоса и взрывы хриплого смеха, доносившиеся из столовой уже после того, как Юджиния уходила в свою гостиную, еще долго будут звучать в воздухе, словно призрачное эхо.

Странно, что хоть Аделаида и Люси были расстроены, смерть миссис Эшбертон повлияла наиболее сильно на Рози, этого ребенка, казавшегося лишенным всяких эмоций.

Миссис Джарвис обнаружила отсутствие дочери лишь после наступления темноты. Видя, что она до сих пор не появилась, Том Слоун и Джемми Макдугал отправились на поиски. Они решили, что девочка, вероятно, прячется на своем любимом дереве. Она лазала по деревьям, как настоящий мальчишка, особенно когда мистер Кит был дома.

К полуночи Рози все еще не нашли, и поиски усилили. К ним присоединился хозяин. Служанкам велели обыскать каждую комнату и каждый шкаф в доме.

Никто еще не видел миссис Джарвис в таком близком к нервному срыву состоянии. Внешне она всегда была такой спокойной, чувства были глубоко запрятаны на самом дне ее души. Эмми утверждала, что у нее вовсе и нет никаких глубоких чувств, но Эллен, которая была старше и умудреннее ее, возражала, что свойственная миссис Джарвис самодисциплина — результат страшных многолетних переживаний.

— Кто знает, что там творится внутри этого бедного существа. Ясно только, что она не заслуживает такой дочери, как эта маленькая разбойница Рози.

Девочку нашли только на рассвете, и то лишь потому, что она сама этого пожелала. Она прошла через двор — этакое маленькое костлявое пугало, — волоча ноги, с соломой, застрявшей в волосах, и диким вороватым выражением глаз. Она сказала, что спала в стоге сена.

Мать спросила:

— Почему ты это сделала, скверная ты девчонка? А ты знаешь, что мы всю ночь не ложились, разыскивая тебя?

Рози понурила голову и прошла мимо, шаркая ногами и не сказав в ответ ни слова.

— Рози! Ты боялась бедной мертвой дамы? Скажи мне.

Миссис Джарвис протянула к девочке руки и заключила маленькое напряженное тельце в свои объятия. Но Рози продолжала молчать.

Лишь после того как ее уговорили выпить немного горячего молока и лицо ее слегка порозовело, она призналась, что боялась летающих лис гораздо больше, чем мертвую миссис Эшбертон. Они пищали на ветке прямо над ее головой. Кроме того, там были еще опоссумы. Она боялась, что один из них свалится на нее и начнет обнюхивать ее своим похожим на луковицу розовым носиком.

Рози обещала, что больше спать на открытом воздухе не будет, по крайней мере до тех пор, пока не вернется домой мастер Кит. К ней возвращалась обычная удаль. Ей незачем поверять свои тайны кому бы то ни было.

Глава XXVI

Письмо, которое отправила Юджиния Саре в Англию, содержало печальные новости.

«Гилберт расстроен до глубины души смертью миссис Эшбертон. По-видимому, он пережил это событие острее, чем кто бы то ни был. По его словам, он когда-то обещал соорудить великолепный памятник на ее могиле, так что он его заказал, и там будет надпись, перечисляющая все ее добродетели. Если позволить себе быть чуточку циничной, одной из самых больших заслуг старой дамы была финансовая помощь нам; она буквально спасла виноградник для Гилберта. Теперь она сделала его также единственным лицом, к которому отойдет по завещанию все ее состояние. Она называет его человеком, которого она любила больше всего на этом свете, и это сущая правда. Я даже подозреваю, что ее отношение к Гилберту было более чем материнским, хотя, может, и странно говорить такие вещи о женщине ее возраста. У нее появились ярко выраженные собственнические инстинкты, и она очень ревниво относилась к их вечерам вдвоем.