Мистер убийца - Кунц Дин Рей - Страница 60

Марти все-таки погасил их ночник. Света из комнаты детей было достаточно, чтобы они могли видеть и свою комнату. В каждом углу поселились тени, но темноты не было.

Они держались за руки и смотрели в потолок, как будто хотели прочесть судьбу в затейливой игре света и тени на нем. Но дело было не в потолке; за последние несколько часов практически все, что попадало на глаза Пейдж, казалось, было наполнено какими-то предзнаменованиями и недобрым смыслом.

Ни она, ни Марти не разделись, когда легли. Они хотели быть уверенными, что смогут быстро вскочить при первой необходимости, хотя трудно было представить, что за ними следят, а они этого не замечают.

Дождь прекратился часа два назад, но до сих пор до них доносился ритмичный и успокаивающий звук падающих капель. Мотель располагался высоко над океаном, и шум прибоя убаюкивал их.

– Скажи-ка мне кое-что, – заговорила она, понизив голос, чтобы не было слышно в другой комнате.

Он устало сказал:

– Что бы ты ни спросила, у меня нет ответов.

– Что происходило вон там?

– Недавно? В другой комнате?

– Ну да.

– Таинство.

– Я спрашиваю серьезно.

– И я серьезно, – ответил Марти. – Нельзя проанализировать те глубокие чувства, которые будит в нас чтение вслух, мы не можем объяснить, как и почему это происходит, точно так же как король Артур не мог понять, как Мерлин совершал свои таинственные дела.

– Мы приехали сюда разбитые и испуганные. Дети были замкнуты и полумертвы от страха. Мы с тобой переругивались…

– Мы не ругались.

– Нет, ругались.

– Ну хорошо, – признался он. – Но только самую малость.

– Но для нас и этого достаточно. Все мы чувствовали себя как на иголках.

– Мне кажется, ты немного преувеличиваешь. Она ответила:

– Послушай мать семейства с некоторым опытом. Все было, как я говорю. А потом ты читаешь нам сказку, милые незатейливые стишки… и всем становится легче. Они помогли нам расслабиться. Нам было весело, мы смеялись. Девочки успокоились и сразу же заснули.

Они помолчали немного. Монотонный шум прибоя напоминал медленное, равномерное биение сердца великана.

Закрыв глаза, Пейдж представила себя маленькой девочкой, которая свернулась клубочком на коленях своей матери, что очень редко позволялось ей делать. Головой уткнувшись в материнскую грудь, она одним ухом внимательно прислушивалась к биению ее сердца. Эти глухие звуки были не просто чем-то биологическим, они казались ей нежным шепотом, драгоценными звуками любви. Сейчас она понимала, что, кроме обычной, механической работы сердца, перекачивающей кровь, она не слышала ничего.

Но тогда это действовало успокаивающе. Вероятно, вслушиваясь в биение сердца своей матери, она бессознательно вспоминала девять месяцев, проведенных в ее чреве, когда была окружена теми же звуками все двадцать четыре часа в сутки. Только в чреве ребенок действительно находится в полном покое и тишине; пока мы не появились на свет, мы ничего не знаем о любви и тем более о тех страданиях, когда тебя лишают этой любви.

Она испытывала благодарность судьбе за то, что у нее были Марти, Шарлотта и Эмили. Но все равно, пока она жива, будут наступать моменты, когда что-то очень простое, как сейчас прибой, напомнит ей о глубокой грусти и одиночестве, которые ей пришлось пережить в детстве.

Сама она стремилась к тому, чтобы ее дочери ни на мгновение не усомнились, что их любят. И сейчас она в равной степени чувствовала уверенность в том, что, несмотря на вторжение в их жизнь этого безумия, она не позволит омрачить детство Шарлотты и Эмили, как было омрачено ее собственное. Отчужденность между ее родителями породила их отчужденность от своего единственного ребенка, и Пейдж пришлось быстро повзрослеть, чтобы справиться со своей потребностью в любви. Она уже ощущала холодное равнодушие окружающего ее мира и поняла, что необходимо развивать уверенность в себе, если она хочет справиться с жестокостью, с которой иногда встречаешься в жизни. Но, черт возьми, почему на долю ее дочерей выпало такое страшное испытание! Они еще такие маленькие, одной – семь, другой – девять. Трудно понять. Она отчаянно хотела защитить их еще на несколько лет от трудного вхождения во взрослую жизнь, дать им возможность взрослеть постепенно, в радостной атмосфере, лишенной привкуса горечи.

Марти первым нарушил молчание:

– Когда у Веры Коннер случился удар и мы проводили много времени в коридоре больницы рядом с палатой интенсивной терапии, там было много других людей, которые приходили, уходили, ждали, чтобы узнать, будут ли их друзья или родственники жить, или они умрут.

– Трудно поверить, что прошло почти два года, как не стало Веры.

Вера Коннер была профессором психологии, наставницей Пейдж в студенческие годы, а в последующие годы настоящим другом. Ей до сих пор не хватало Веры, и так будет всегда.

Марти сказал:

– Некоторые из тех, кто ждал в коридоре, просто сидели, уставившись в одну точку. Другие ходили взад-вперед, выглядывали в окна, места себе не находили. Были и такие, которые слушали плейер с наушниками в ушах или играли в электронные игры. Все по-разному проводили время. Но ты заметила, что те люди, которые, казалось, лучше других умели справляться со своими страхами и горем, самыми спокойными были те, кто читал там книги.

Не считая Марти и несмотря на сорок лет разницы в возрасте, Вера была самым близким другом Пейдж и первым в ее жизни человеком, который полюбил ее. Та неделя, которую Вера провела в больнице – сначала подавленная и страдающая, потом впавшая в коматозное состояние, была самым страшным временем в жизни Пейдж. И вот почти два года спустя ее глаза до сих пор затуманивались слезами стоило ей вспомнить последний день, последний час Веры; она стояла возле постели Веры, держа руку близкого ей человека, и эта рука была еще теплой, но уже безжизненной. Чувствуя, что конец близок Пейдж произнесла слова, которые, она надеялась, с Божьей помощью, услышит умирающая женщина:

– Я люблю тебя. Я буду всегда помнить тебя. Ты мне стала родней матери.

Бесконечно тянувшиеся часы той недели навсегда врезались в память Пейдж, причем с мельчайшими подробностями, что не особенно ее радовало, но несчастье является самым тонким и острым резцом по жизни. Она в деталях помнила не только расположение и обстановку в комнате ожидания рядом с палатой интенсивной терапии, но и лица многих незнакомых людей, которые какое-то время находились рядом с ней и Марти.

– Мы с тобой коротали время, читая книги, некоторые тоже читали, и это не было бегством… потому что, в идеале, чтение – это лекарство, – сказал Марти.

– Лекарство?

– Жизнь так непредсказуема, случается всякое, и часто не понимаешь, почему все это происходит с тобой. Иногда жизнь становится похожа на сумасшедший дом. А чтение, рассказы вносят в жизнь покой, упорядочивают ее. У рассказов есть начало, середина и конец. И когда история кончается, она оставляет след. Бог мой, может, это не очень заметный след, может, рассказ был бесхитростным и даже наивным, но все равно след остается. И это вселяет в нас надежду, как лекарство.

– Лекарство надежды, – задумчиво произнесла Пейдж.

– Может, я говорю глупости, и это все пустое.

– Нет, это не так.

– Я знаю, что почти по уши в дерьме, может, чуть меньше. – Она улыбнулась и ласково сжала его руку.

– Я не знаю, – снова заговорил он, – но думаю, если бы с другой планеты проводили исследования Земли, то они обнаружили бы, что люди, читающие книги, не так остро страдают от депрессий, реже кончают жизнь самоубийством и чувствуют себя более уверенными. Но не всякие книги. Не те книги, где люди – мусор, жизнь – отвратна, а Бога – нет. В таких книгах одна модная чепуха.

– Доктор Марти Стиллуотер, распространитель лекарства надежды.

– Все-таки ты думаешь, что из меня лезет всякая дурь.

– Нет, малыш, нет, – ответила она. – Я думаю, что ты замечательный.

– Я себя таким не считаю. Это ты замечательная. А я просто писатель-неврастеник. По натуре все писатели слишком самодовольные, эгоистичные, не уверенные в себе люди, и в то же самое время они слишком заняты собой. Что тут замечательного?