Ключи к полуночи - Кунц Дин Рей - Страница 57

– Джоанна…

Она ответила:

– Да?

Он поколебался, а затем сказал:

– Ты красивая.

Это было не все, что он хотел сказать, и не все, что она хотела услышать от него. Она мысленно ухмыльнулась. Они допили чай и заказали другие виды суши из темно-красного постного тунца, кроваво-красных моллюсков акагаи, из щупальцев осьминога, из бледных креветок и икры. Между блюдами они жевали кусочки имбиря. Каждое суши состояло только из двух кусков, но Алекс и Джоанна ели медленно и от души, пробуя разные виды, а затем возвращаясь к понравившимся. (В Японии, объяснила Джоанна, сложная система этикета, жесткий кодекс поведения и обычай почти исключительной вежливости, – все это вносит свой вклад в сотворение особой чувствительности к иногда множественным значениям языка. Двухкусочковый метод подачи суши был одним из примеров такой чувствительности. Ничто из того, что можно было нарезать кусочками, никогда не подавалось в количестве одного или трех кусков, потому что один кусок был "хито кире", что также означало "убивать", а три куска было "ми кире", что также означало "убивать себя". Поэтому никакая еда в кусочках не могла быть представлена к потреблению в одном из этих количеств. Это было бы оскорблением покупателя и к тому же безвкусным напоминанием о неприятных вещах.) Итак, они ели суши, и, наблюдая за Джоанной, Алекс хотел ее все больше и больше. Они все время разговаривали, шутили с Тошио, а когда покончили с едой, слегка развернулись друг к другу, так что их колени соприкоснулись. Они жевали кусочки имбиря, и Алекс хотел ее. Он обливался потом, и не только потому что васаби в лепешечках суши был очень горячим. Это желание, эта надобность, как заноза, сидели в нем. Но этот жар, эта боль были такими желанными, такими стремительными, говорящими так о многом. Восхитительная боль.

Белые лица. Яркие губы. Глаза сильно подведены черной тушью. Сверхъестественные. Эротичные.

Нарядные кимоно. Мужчины одеты в темные цвета. Другие мужчины одеты как женщины – в яркие цвета, в париках, застенчиво передвигаются мелкими шажками.

И нож.

Огни гаснут. Внезапно сквозь тьму пробивается луч света.

В нем появляется нож, трепещущий в бледной руке. Нож резко опускается.

Ярко вспыхивает свет, расцвечивая все вокруг.

Убийца и его жертва связаны этим лезвием – пуповиной смерти.

Убийца поворачивает нож один, два, три раза, с ликующей свирепостью изображая из себя повивальную бабку этой смерти.

Зрители безмолвно, с благоговением наблюдают за сценой.

Жертва вскрикивает, отшатывается назад. Он произносит последние слова. Затем все действие завершается его падением.

Джоанна и Алекс стояли в темноте у самого выхода из зала.

Обычно в Токио, в театрах кабуки требовались заранее купленные билеты, но Джоанна знала менеджера этого театра.

Представление началось в одиннадцать часов утра и не закончится до десяти часов вечера. Как и другие постоянные посетители, Джоанна и Алекс остались только на один акт.

Кабуки был квинтэссенцией японской культуры, сущностью драматического искусства. Игра в высшей мере была стилизована. Все эмоции преувеличены. Сценические эффекты тщательно продуманы и ослепляли своим великолепием. Но в итоге, подумал Алекс, получалось нечто очень красочное и острое. В 1600 году женщина по имени О-Куни, служительница одной из усыпальниц, организовала труппу танцоров и представила постановку на берегах реки Камо в Киото. Так появился театр кабуки. В 1630 году правительство, пытаясь "улучшить нравы", запретило женщинам появляться на сцене. В результате этого появились "ояма" – актеры-мужчины, специализирующиеся на женских ролях в спектаклях кабуки. Со временем женщинам снова разрешили выходить на сцену, но к тому времени традиция чисто мужского кабуки уже твердо устоялась и считалась нерушимой. Несмотря на архаический язык, которого большинство зрителей не могло понять, и на неестественные ограничения, налагаемые трансвестизмом, популярность кабуки никогда не увядала, хотя бы потому что он представлял великолепное зрелище. Жизненность этого искусства была в большей степени свойственна тому, что оно исследовало, – комическому и трагическому, любви и ненависти, прощению и мести. В пьесах древних авторов эти чувства были больше и ярче, чем в жизни.

"Чувства универсальны", – думал Алекс, когда смотрел пьесу. Он понимал, что эта мысль не нова, но было в ней что-то такое, о чем он никогда не размышлял. Он вдруг осознал, что подтекст ее был ошеломляющим. Чувства изменялись не от города к городу, не от страны к стране, не от года к году и не от века к веку. Раздражители, на которые реагировало сердце, постепенно менялись по мере того, как человек взрослел. Ребенок, молодой человек и взрослый неодинаково воспринимают те же самые проявления радости и печали. Но эти чувства идентичны в каждом из них, потому что чувства сотканы так, чтобы образовывать одну истинную материю жизни, всегда и без исключения, материю с одним-единственным узором.

Внезапно, посредством кабуки, Алекс Хантер достиг понимания двух ценных истин.

Во-первых, если эмоции универсальны, тогда, в некотором смысле, он не был одинок, никогда не был одинок раньше и никогда не смог бы быть одиноким. Будучи ребенком, съеживающимся под тяжелой рукой пьяных родителей, он существовал в отчаянии, потому что представлял себя мальчиком в пузыре, запечатанном и пущенном плыть по воле волн за пределы понимания общества; мальчиком, плывущим вне нормального потока времени. Но теперь он осознал, что никогда не был действительно одиноким. Каждый вечер, когда его бил отец, другие дети во всех уголках мира страдали вместе с Алексом как жертвы своих больных родителей или чужих людей, и вместе они выдерживали. Они были братьями. Никакая боль или счастье не были единственными в своем роде. Все чувства вытекали из общего бассейна – огромного озера, из которого пило все человечество. И (он мог видеть это, видеть так ясно) через все это озеро тянулись сети жизненного опыта, невидимые, но тем не менее материальные нити, связывавшие всех пьющих друг с другом, так что все расы, религии, национальности и индивидуальности становились одним неделимым. Поэтому было не важно, какое расстояние разделяло его и его друзей, его и его возлюбленных, он никогда не подвергнется полной изоляции. Нравилось ему или нет, но жизнь подразумевает эмоциональное участие, а это участие значило рисковать.

Во-вторых, он увидел, что если эмоции универсальны и безвременны, они представляют величайшие истины, известные человечеству. Если миллионы и миллионы людей, в дюжине различных культур независимо доходили до той же самой идеи любви, то, значит, нельзя отрицать ее существование.

Громкая, драматичная музыка, сопровождавшая убийство, теперь начала утихать.

На огромной сцене один из "женщин" вышел вперед, чтобы обратиться к аудитории.

Музыка затрепетала и угасла с первыми словами оямы.

Джоанна взглянула на Алекса.

– Нравится?

– Да. Чудесно. В этом что-то есть. В самом деле что-то.

Они прошли в бар, где владелец обратился к ним по-английски только с тремя словами:

– Только по-японски, пожалуйста.

Джоанна быстро заговорила по-японски и убедила его, что, если не по рождению, то умом и сердцем, они были привержены местным традициям, и он, улыбаясь, приветствовал их.

Они взяли сакэ, и Джоанна сказала:

– Дорогой, не надо пить так, как ты.

– Я делаю что-нибудь не так?

– Не надо держать чашку в правой руке.

– Почему нет?

– Считается, что это признак того, что ты большой и безудержный пьяница.

– Может быть, я и есть большой и безудержный пьяница.

– Да, а ты хочешь, чтобы все знали об этом?

– Так мне держать чашку только в левой руке?

– Правильно.

– Вот так?

– Да.

– Я чувствую себя этаким неотесанным варваром.