Никто, кроме нас! - Верещагин Олег Николаевич - Страница 2

Если бы недавно кто-то сказал ему: будешь, генерал, командовать такой «армией» – он бы расхохотался.

А вот листок: «Переходы на нашу сторону». С ума сойти, устало подумал Ромашов. Там есть чокнутые, с той стороны, которые переходят к нам. Но это факт, и факт отрадный…

На окраине Подгорного – двое поляков, капрал и поручик. Сразу попросились в строй. В районе Новой Усмани, на дороге М4 – аж семнадцать украинцев-десантников, в том числе – три офицера. Сразу попросились в строй. Привели с собой скрученного польского майора-инструктора (ага, вот и пленный для допроса). На стадионе «Чайка» – пятеро украинцев из мотопехоты, один офицер. Сразу попросились в строй. На площади Черняховского – трое хорватов из спецназа. Сразу попросились в строй. Ого! Аж у дворца спорта «Кристалл» обнаружился невесть как туда пробравшийся швед (господи!!!) из подразделения «частной армии» «Блэкуотерс». Сказал по-русски: «Янки – говно», пояснил жестами, что он сапер, и попросился непременно к казакам. Анекдот, честное слово. Как он казаков-то жестами изображал, вот бы узнать… Но приобретение хорошее.

Итого – плюс двадцать восемь бойцов. Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.

Потери противника, как всегда, завышены. Если их считать, то окажется, что мы уже весь оккупационный корпус НАТО плюс миротворцев ООН под Воронежем положили. Всего по рапортам выходило не меньше трех тысяч убитых, но Ромашов, наученный опытом, решительно поделил это число на три. Порядка восьмисот – тысячи двухсот убитых натовцев. Если учесть, сколько у них техники и какое снаряжение – отличный результат. К одному из рапортов была приложена распечатанная на цветном принтере фотка, сделанная цифровиком (у них там где-то еще компьютер работает!) – Ромашов узнал воронежский цирк. Повсюду лежали убитые – навалом, местами кучами. На рукавах камуфляжей генерал-лейтенант различил хорватские клетчатые нашивки. Несколько ополченцев собирали оружие. На глаз убитых было не меньше сотни. Да-а, это уже документальное подтверждение.

Хорваты, подумал генерал-лейтенант. Славяне. Славяне… Славяне… Он вгляделся в лицо молодого парнишки, лежащего на клумбе – боком, из живота через вспоротый французский жилет и немецкий камуфляж вывалились внутренности, ноги полуоторваны у бедер. На лице застыли ужас и боль, и Ромашов отбросил фотку к документам.

Техника. Сбит «Блэк хок», сбит «Тандерболт»… «Грифы» сожгли два «абрамса» и «Паладин»… Генерал-лейтенант изо всех сил пытался заставить себя осознавать информацию, но понял, что не сможет. Четвертую ночь без сна – не сможет никак.

В городе все еще осталось около двухсот тысяч гражданского населения, в основном – женщины, дети, старики. Не работает канализация, водопровод, мало продуктов. Можно было бы мобилизовать немногочисленных оставшихся мужчин. Но где взять для них оружие?

По гражданским статистики нет. А ведь они гибнут каждый день – сотнями, наверное. Вчера – Ромашов сморщился – он видел, как две девочки, лет по девять-десять, – хоронили на клумбе, на пляже за Чернавским мостом, женщину. Выкопали мелкую ямку – и… Ромашов вспомнил, как одна из девочек посмотрела на него, вышедшего из машины. Пустыми, спокойными глазами. И вернулась к – кому? Сестре, подружке? Кого они хоронили? Сестру, мать? И как они будут жить дальше?

Господи… Что же с этим-то делать? Он не знал. Он мог еще защищать город, потому что это было его делом. Его профессией. Но как помочь его жителям – тем, кто не носил оружие – он не знал.

В засыпающем, измученном мозгу генерал-лейтенанта промелькнуло еще – а вроде бы кто-то… да, командир 7-й егерской, которая обороняется в районе гостиницы «Анта»… чезэбэшник… как его фамилия? Известная, как того таможенника в «Белом солнце пустыни» звали… а, Верещагин! Этот Верещагин вроде бы подавал докладную сегодня – что-то как раз такое насчет гражданских…

Но сил у Ромашова больше не было. Когда через три минуты мальчишка-вестовой принес сводки радиоперехвата, генерал-лейтенант спал за столом – щекой на бумагах.

– Надсотник… надсотник… Олег Николаевич, проснитесь… просыпайтесь же…

Спящий на продавленной раскладушке в углу комнаты человек что-то пробормотал сквозь зубы и сел – с ожесточенным лицом. Отсветы керосиновой лампы, которую держал в руке невысокий белобрысый парнишка, склонившийся к раскладушке, сделали это лицо похожим на древнегреческую маску; коротко стриженные волосы блестели сединой.

– Олег Николаевич, – парнишка с лампой выпрямился. – Вы приказали разбудить, когда вернется разведка. И соберутся командиры сотен.

– Все живы? – на плечах камуфляжа рывком поднявшегося человека вздыбились мягкие черные погоны с продольной алой полосой и восьмиконечной звездочкой – знаками различия надсотника РНВ. Под левый погон был заткнут черный берет.

Надсотник Верещагин вжикнул молнией «тарзана», щелкнул ремнем, на котором выделялась большая деревянная кобура старого маузера, и, забросив на плечо «АК-103» с прилаженной «обувкой» [3], коротко сказал своему вестовому:

– Пошли.

– Все живы, – ответил тот уже на ходу. Надсотник кивнул.

Двери в комнатке, где он спал – бывшей щитовой гостиницы, – давно не было. В довольно широком подземном коридоре в нескольких местах прямо на полу горели костры, сидели и лежали вооруженные люди, слышался негромкий разговор и даже песня:

Песня была из прошлой жизни, кончившейся всего три недели назад, но казавшейся чем-то древним, как история первобытного общества.

Надсотник на ходу кому-то кивал, кому-то улыбался, кому-то бросал пару слов. Он делал это не для игры и не по обязанности. Просто… а что – «просто», он бы не взялся объяснить даже за полный цинк патронов. Но, вглядываясь в лица дружинников, он ощущал одно чувство – единствос ними. И с теми ста с небольшим, что еще оставались в строю. И с теми шестью десятками, которые сейчас лежали в госпитале на правобережье, на Ростовской. И с теми полутора сотнями, которых больше не было… но странным образом они были. Были здесь. С живыми.

Большинство дружинников – молодые крепкие мужики по двадцать пять – тридцать пять лет. Но мелькали лица восемнадцати-, двадцатилетних, тех, кому уже перевалило за сорок (и даже сильно), а иногда – мальчишеские физиономии пятнадцати-, шестнадцатилетних. Это все были его бойцы. Ни убавить ни прибавить.

– Прибавить я бы не отказался, – пробормотал он, поворачивая на лестницу.

– Что? – спросил вестовой.

– Ничего, Паш, это я так, – мягко ответил надсотник. Помедлил и спросил: – Паш… Ты не жалеешь, что увязался со мной?

– Нет, – коротко ответил вестовой.

Надземные полуразрушенные этажи гостиницы в предутренний час караулили только пулеметчики и снайперы, лежавшие неподвижно в своих гнездах – там, где отсвет многочисленных пожаров надежно ослеплял вражеские приборы ночного видения. Белорусский «батька» Вукашенко, по-тихому немало сделавший для формирования и оснащения РНВ, не поскупился – войско было хорошо вооружено. В дружине были три 82-миллиметровых миномета, двенадцать «Утесов», столько же «АГС-30». Правда – это было в начале боев. Сейчас миномет оставался один, «Утесов» – десять (хотя враги за ними охотились специально и упорно – их пули поджигали даже БМП), гранатометов – семь. И ко всему этому – все меньше и меньше боеприпасов. Правда, в сотне были теперь еще трофейные «Браунинг» и «Мк-19».

Около одного из снайперов Верещагин присел – в стороне от пролома, который миновал, привычно пригнувшись. Снаружи пахло гарью, тленом, взрывчаткой.

– Что там? – спросил он.

Снайпер был одним из тех, кто просматривал Елецкую дорогу. Оттуда могли прийти поляки – если части, держащие оборону вдоль водохранилища, не выдержат натиска.