Юрьев день - Куликов Геомар Георгиевич - Страница 13

Глядит Тренька в глаза грозному псу Урвану. А они у того вовсе не злобные.

Обыкновенные глаза — собачьи, добрые.

Глава 13

НА СТАРОМ ГОРОДИЩЕ

Любимое Тренькино место — старое городище, что лежит за рытовской деревней, на крутом берегу речки. Сказывают, жили здесь когда-то люди. Да пришли вороги, кого побили, кого в полон взяли, жилища пограбили и сожгли. И высится теперь холм, словно памятник могильный над былой здешней жизнью.

Нравится Треньке сидеть на дальнем склоне. И тепло — солнышко припекает, и скрытно — Филька лишний раз не найдет.

Верным спутником и товарищем Треньке — Урван. Бежит, ковыляет за Тренькой. Не выправилась до конца лапа. Остался хромым, а оттого ненужным своему жестокому хозяину.

Смотрит Тренька иной раз на Урвана, дивится: неужто такой ласковый пес человека загрыз до смерти? Дед на Тренькино недоумение ответил:

— Злой собаку человек делает. Натаскивал Рытов людей травить — вот и хватал их твой Урван. А с тобой подобрее сделался. Только ты его остерегайся все ж. Рытовская выучка может иной раз ох как вспомниться!

Смеется Тренька:

— Пустое, деда. Я теперь на Урване верхом кататься могу. Все одно не тронет!

— Все-таки берегись, — упреждал дед. — Про того загубленного мужичка памятуй.

Тренька посмелее и с Филькой сделался. Не спорит с молодым барином. Куда там! Однако и страха прежнего перед ним нет. Отчего так, кто знает? Может, и Урван тут причиной. Одолевши один страх — перед грозным псом, Тренька и с другим легче справляться стал.

Улизнул однажды Тренька от надоедливого и придирчивого Фильки на старое городище. Улегся на гладком и большом, точно стол, камне, почти вовсе ушедшем в землю. А Урван, по обыкновению, хвост трубой и айда шнырять окрест, промышлять добавку к скудной рытовской овсянке. Знал Тренька за ним такую привычку: то мышь полевую ухватит, то зазевавшегося утенка сцапает. Крупная дичь не давалась покалеченному псу. А есть, что поделаешь, и ему охота.

Принялся Урван неподалеку от Тренькиного камня землю передними лапами копать.

«Должно, мышь почуял», — решил Тренька и на другой бок перевернулся.

Придремал даже.

Глаза открыл — солнце на небе приметно к закату клонится. Встревожился Тренька. Эка беда! Не миновать теперь Филькиной выволочки.

Н поделом! Отдыхать тоже с умом надобно.

Вскочил поспешно. Собаку кликнул:

— Урван! Домой!

Глянь, а пес на прежнем месте землю роет. Яму выкопал, почитай, один хвост торчит.

Вздохнул Тренька:

— Нет, песа, быть тебе ноне без добычи. Домой пора! — И, словно человеку, объясняем: Фильку нешто не знаешь? Он и так, поди, сейчас беснуется. Влетит нам, пошли!

На те Тронькины слова вовсе но обратил внимания Урван. Только лапами быстрее задвигал, и из ямы земля выше полстола.

Рассердился Тренька:

— Кому сказано? Живо домой!

Ногой топнул.

Урван голову из ямы опять высунул и так жалобно на Треньку поглядел, что у того сердце дрогнуло.

— Горе мне с тобой! Я, поди, голодный не менее твоего. Ну, какой у тебя там зверь скрывается?

Заглянул в яму. А там никакой норы али хода проделанного. Только береста, наполовину истлевшая, собачьими когтями острыми потревоженная.

Хотел Урвана отругать, а может, поколотить даже: экую невидаль — полено березовое нашел!

И вдруг словно что ударило в голову:

«Клад!»

Нырнул в узкую яму. Ухватил Урванову находку, на свет вытащил.

Туеском она оказалась, небольшим берестяным ведерком с крышкой.

Взвесил Тренька обеими руками туесок — в одной не удержать, — засмеялся счастливо: сколько же в нем таких дсножок, что он позапрошлым годом на княжеской вотчине нашел?

Сел на землю возле ямы. Туесок тяжелый открыть не может — руки трясутся. Рядом Урван прыгает, повизгивает радостно, хвостом машет: не зря, мол, старался, для друга своего нужную вещь сыскал!

— Урванчик, миленький, тебя с собой возьмем. Чего тебе у Ивана-то Матвеевича делать?

Прикипела к туеску берестяная крышка. Пыжится Тренька, старается ведерко одолеть. Зубами даже вцепился. Урван на него с любопытством и удивлением уставился.

Вывалилась наконец из берестяного ведерка узелок-тряпица. Развязал ее поспешно Тренька и глаза вытаращил.

Нет в ней никаких денег. Звякнули обгорелые тяжелые черные палочки, должно железные. И все тут. Ничего больше нет.

— Как же так?! — заволновался Тренька. — Не может того быть! Кто ж такое будет в землю закапывать?

В яму опять полез. На манер Урвана стал землю рыть.

Что толку? Пусто в яме. Нету денег.

Плакать впору Треньке. Клад нашел, а в нем вместо денег — железки черные, обгорелые. Не обидно ли?

А Урван знай себе вертится под ногами, хвостом дружелюбно виляет.

— Эх, пес! — с сожалением молвил Тренька. — Глупый ты. Что тебе стоило настоящий клад найти, с деньгами? Не нужны мне твои железки.

Гляди вот!

Размахнулся Тренька и одну за другой те палочки в речку — бултых, бултых! — покидал.

Заскулил Урван, точно жалко ему было, что Тренька так обошелся с его находкой.

— Ладно уж, — смилостивился Тренька. — Одну, так и быть,оставлю.

Может, дядька Никола из нее ножик сделает. Только навряд ли...

Глава 14

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

За долгую отлучку на старое городище Тренька, по Филькиному навету, был бит на конюшне кнутом.

Злодей Филька, глядя, как порют провинившегося псаренка, приговаривал:

— Так его! Так! Покрепче! Чтоб всю жизнь помнил!

Тренька, стиснув зубы, молчком лежал. Не услышали на этот раз от него ни единого жалобного слова.

Началась у Треньки опять жизнь на псарне, какой ни одна собака не захочет.

Вставал Тренька затемно, до солнца. Ложился, когда на небе звезды загорались. А коли ночь выдавалась светлая, лунная, давал Филька урок иногда и на ночь.

Про березовый туесок Тренька, понятно, забыл. Не до того сделалось.

И ту единую палочку-брусочек, черную, словно в пожаре побывавшую, не показал даже, как сперва хотел, дядьке Николе.

Редко теперь удавалось Треньке сбегать к мамке. А когда случалось такое, мамка каждый раз в слезы:

— Господи, на кого похож стал? Кожа да кости остались...

Треньке, на мать и других глядя, самому впору плакать. Непомерной тяжестью легла скупая запущенная землица на Тренькниу родню. Одна лошаденка на два двора, да такая старая и тихая, того гляди, прямо на поле и околеет. А приказчик Трофим что ни день требует:

— На барский покос всем выйти.

Или:

— Копнить сено пора.

А то:

— Берите-ка, бабы, серпы. Господская рожь поспела. Жать надобно!

И как спорить? У Трофима на все один сказ:

— Лошаденкой господской пользуетесь? Стало быть, барщину отбывать надо.

Так каждый раз. Не одно, так другое.

Мамка ровно старуха стала. У отца щеки ввалились, борода от седины пегой сделалась. А на бабушку с дедом и глядеть боязно, до того отощали и сгорбились.

Только и впрямь, как в тот весенний день возле поздневской избы предсказывал черный мужик, самое худое было впереди.

Пришло время собирать урожай. Трофим на лошадке верховой, почитай, каждый день все деревеньки объедет, на всяком дворе побывает, повсюду заглянет. И меряет цепким взглядом, у кого как рожь али овес уродились, сколько кто зерна намолотит. Точно не чужое это добро, а его, Трофимово, кровное.

Отец и дед Тренькины загодя амбар приготовили, лари починили, чтобы было куда зерно нового урожая ссыпать на зимнее хранение. Нравилось Треньке в амбаре: сухо, чисто, дух легкий, приятный, не то что в избе родительской али собачьей конуре, где он жил.

Однажды выпала Треньке удача: отпустил его Митрошка потихоньку от Фильки навестить родителей.

Погожий выдался денек. После студеной ночи вышло солнышко прогуляться по синему, без облачка, небу. Леса, куда ни глянь, осенним пожаром занялись. Любуется Тренька на такую красоту. «И отчего так? — думает. — Давно ли повсюду зелено было, а ноне угольями желтыми и красными горят листья. Кажись, тронь только — руку сожжешь. А возьмешь — вовсе они холодные, иные мокрые даже, листья-то».