Спокойствие не восстановлено - Куликов Геомар Георгиевич - Страница 21

Студента, как только тот заглянул, попросил:

– Вы правду про Мартына никому не говорите. Приходил, упреждал и грозил…

– На этот счет можешь не беспокоиться, – заверил студент. – Что другое, молчать я, кажется, научился. А ты, брат, много любопытней, чем показался мне поначалу, когда усердствовал при Триворове. Теперь понимаю, почему на тебя обратили внимание Гударевы.

Гошке приятно было упоминание о московских знакомых, но второй раз за короткое время студент укорял службой у Стабарина.

– Насчет Александра Львовича вы зря, – сказал с обидой, – я ведь крепостной, холоп. Все одно, что скотина или какой-нибудь римский раб. Поглядел бы, что вы бы на моем месте сделали…

И снова студент с интересом посмотрел на Гошу:

– Это, брат, и впрямь коварный вопрос.

На восьмой день Гошкиного заточения в столярку вошел хмурый незнакомый мужик с кнутом в руке. Гошка даже не успел плюхнуться на скамью.

– Айда!

– Куда?

– На кудыкину гору.

Гошка обозлился.

– Больной я!

– В Каменке вылечат. Там дохтор знатный.

В Каменку! Много слышал Гошка про нее. И ничего хорошего. Вроде как Сибирь здешняя, куда отправляют в ссылку иль на каторгу.

Мужик широко и размашисто зашагал впереди. Гошка едва поспевал следом. На заднем дворе подле лошади, запряженной в телегу, стоял Упырь.

– Все понял?

Мужик поклонился.

– В лучшем виде справлю. Не сумлевайся, Трофимыч.

– Поезжай.

Мужик вывел лошадь под уздцы на дорогу. Бочком вспрыгнул на телегу.

– Но, пошла! – дернул вожжи.

Гошка последний раз оглянулся на усадьбу. Золотилась маковка церкви. Сквозь зеленую листву виднелся барский дом. Темнела, наполовину скрытая кустами, конюшня. И в воротах в красной рубахе и добротных сапогах, по-хозяйски крепко, чуть расставив ноги и заложив руки за спину, – Упырь. Пегие голова и борода, красная морда и безжизненные, как у мертвеца, глаза.

«Господи! Хоть от него-то подалее!» – даже испытывая некоторое облегчение, подумал Гошка. И, догнав лошадь, взобрался на телегу.

– Куды? – обернулся мужик. – А ну, слазь! Ишо будешь у меня животную томить. Не барин – дойдешь пешком…

Гошка на мгновение замешкался, и мужик резко и больно, как скотину, которая идет не туда, куда надо, хлестанул его кнутом.

– Пошел отседа!

Гошка поспешно спрыгнул с телеги.

– Чего дерешься?

Мужик не обернулся на Гошкины слова. То ли не слышал, то ли не счел нужным.

– Ну, веселей! – дернул еще раз вожжи и пустил лошадь рысцой.

Что поделаешь? Потрусил за телегой и Гошка.

«Хорошенькое начало!» – подумал про себя.

Однако того, что ожидало его в Каменке, он, при всем своем богатом воображении, ни предвидеть, ни предположить не мог. Верст пять отделяло Каменку от Никольского. Поначалу он не обратил внимания на фигуру, стоявшую в воротах хозяйственного двора. Но, по мере приближения к ним, Гошку стал охватывать не страх – ужас. Все отчетливее он видел: в воротах стоит… Упырь. Ошибиться было невозможно! Сивые, словно присыпанные солью, голова и борода, красная рубаха, чуть расставленные ноги в крепких сапогах, руки назад. И все тот же мертвенный, пустой взгляд, устремленный в пространство.

Гошкины ноги вдруг отяжелели и перестали слушаться. Нечистая сила!

– Эй, чего рот разинул! – прикрикнул мужик. – Поспешай! Не то… – пригрозил кнутом.

И тут Гошка с еще большим ужасом понял: «Нет, никакое не виденье стоит в воротах, а самый настоящий, живой, во плоти и крови, Упырь. Как? Каким образом?! Дорога одна, прямая, бежит по полям и лугам. Ни спрятаться, ни объехать. Не по воздуху же он перелетел, обернувшись черной птицей?» А между тем, как ни дико было такое предположение, иного Гошка придумать не мог.

Возница, поравнявшись с Упырем, придержал лошадь, спрыгнул с телеги и, снявши шапку, поклонился:

– Прибыли, Трофимыч. Куды мальца прикажешь?

– К Митьковым на постой.

– Слушаюсь, – мужик поклонился и надел шапку. – Все справлю, как велел…

Словно в кошмарном сне! Обогнули усадьбу, парк, Гошка спросил возницу, без особой надежды на ответ:

– Откуда он тут?

Мужик головы не повернул.

На Каменке лежала еще более тяжелая печать времени и одряхления. Господский дом заколочен и, похоже, необитаем. Сад и парк – запущены. Особенно гнетущее впечатление производила сама деревня. Изба Митьковых стояла у дальней околицы, низенькая, ветхая, вросшая почти до самой крыши в землю. За покосившимся плетнем – огород. Два яблоневых дерева и слива. Пяток ягодных кустарников. Все, как на ладошке, видно с улицы.

– Эй, есть кто живой? – крикнул Гошкин провожатый и постучал кнутовищем в окошко.

Полное молчание было ему ответом.

– Скажешь, староста на постой определил!

Мужик вернулся к лошади.

– Но, пошла!

Полуденное солнце стояло высоко. Жаворонки вились в голубом небе. Остро пахло цветами, землей, навозом. Бурьян дружно стоял вдоль улицы, крепкий, буйный. Пчелы перелетали с цветка на цветок. Мягко жужжали тяжелые шмели. Звонко и назойливо – мухи. Воробьи барахтались в пыли посреди улицы. Что-то выискивали и деловито клевали куры. Прокричал петух. Тявкнула собака. И – ни единой человеческой души. Точно вымерла деревенька. Словно развалюха-изба и все окружающие жили без людей. Одни. Сами по себе.

Захотелось пить. Колодец остался в начале улицы. Гошка толкнул дверь избы, авось найдется ковшик воды. Дверь пропустила его неохотно, и, едва переступил порог, захлопнулась, толкнув в спину. Густой душный полумрак стоял в избе. Когда предметы стали понемногу выступать из темноты, обнаружилось, что половину избы занимает печь. А на печи сидит кто-то. Лицо маленькое, сморщенное, точно гнилое яблоко. Волосы и бороденка топорщатся легким пухом. Рот ввалился. Глубоко посаженные водянистые глаза смотрят остро и внимательно.

Гошка оцепенело уставился на странное существо. То, в свою очередь, на Гошку.

– Ты откудова? – спросил дребезжащий тенорок.

Гошка понял: никакое это не чудище, а обыкновенный старик, который доживает свой век на печке.

– Из Никольского. А раньше жили в Москве.

– Ишь ты! – бойко откликнулся дед. – А я, как родился тута, так и помру. Далее Никольского нигде не бывал…

– Попить, дедушка, где бы?

– Водица есть, – оживился старик. – За печкой кадушка. И мне испить подай. Я с печки, почитай, не слезаю.

Вода в кадке была теплая и оттого невкусная. Гошка пожалел, что поленился идти к колодцу.

Старик пил с жадностью. Вода булькала у него в горле, текла по бороде.

– Руки плохо слушаются, – пожаловался, пошевелил беззубым ртом и уставился повлажневшими глазами. – Ты почто к нам? Поди, чего натворил? Сюда по своей воле никто не идет.

– Барина обидел.

– Какова? Старого или молодого?

– Старого, – ожидая осуждения, признался Гошка.

– Барина обидеть не грех, – убежденно сказал старик. – Он сам других пуще всех обижает.

У Гошки из ума не шел Упырь, неведомым образом переместившийся из Никольского в Каменку, и он осторожно спросил:

– Деда, приказчик у вас тут часто бывает?

– Это Упырь, что ли? А куда он денется?

Поколебавшись, Гошка снова закинул удочку:

– Чудно. Из Никольского выехали – он там, сюда приехали – он тут…

– Ишь, нечистая сила! Завсегда он этак людей смущает!

– Ехали напрямую, и не обгонял вроде…

– А ему, антихристу, и не надо. Он и так все может…

Видя Гошкино недоумение, старик словоохотливо принялся рассказывать:

– Вишь ты, что тут произошло. Было их два брата: Никита и Харитон. Близняки, значит. А мать ихняя – ведьма. Бабы видали: то черной кошкой обернется, то курицей, а то – сквозь трубу на помеле – шабашить. Дак, про что я… Ага, стало быть, как родила их – глядь, оба на одно лицо. Соседи ей – ладно, мол, дитяти малые повсюду схожи. Стали возрастать – все дивятся: ровно два пятака одинакие. Хошь так, хошь этак крути – не разберешь. Были ребятишками – шутковали над людьми. А пошли на господскую службу – зачали свое сходство там спользовать. Ух, и злыдни стали, громадной вредности мужики. Одно слово – барские псы. Дак и то еще не все… – старик понизил голос. – Бают, будто один из них помер. Да вдруг почему-то как живой сделался. И вот сколько их теперь: один или два, а коли два, который из них живой, а который мертвец – никому из людей знать не дано…