Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич - Страница 44

Но здешние дома не горели, хоть тресни! Мы лили масло на стены, бросали охапки соломы — а вся эта дрянь только чадно тлела без огня и все. Похоже, все тут было заколдовано. Какая-то старая ведьма выскочила прямо на солдат, вся раскосмаченная, в разодранной рубашке — а голая морщинистая грудь моталась в прорехе, как потрепанная сума бродяги — и завопила что-то, замахиваясь руками. Стивен вскинул пистолет и вышиб ей мозги — а из-за забора рядом с ним кто-то плеснул целый таз крутого кипятка, и солдат, которого окатило по пояс, заорал ужасным голосом. И вот тут-то и пошла настоящая потеха!

Больше мои волкодавы не стали обкладывать соломой дома. Просто стаскивали в кучу все горючее подряд: ту же солому, тряпки, палки, уголь — на кучу лили масло и поджигали. А когда разгоралось — швыряли туда любую сволочь, какую удавалось поймать — ни на что не глядя. Никто больше не уединялся с девочкой — если кого из местных шлюх и пользовали, то исключительно в компании. И потом прикалывали от греха — они же не умели плакать, эти ведьмы, не умели визжать, как нормальные женщины; заметно было, что такая ведьма снова будет царапаться, когда отлежится. Или вызовет Тех Самых. Я счел, что лучше заранее принять меры. Резонно ведь, дамы и господа?

Нам нужны были лошади, телеги и провиант. Ну, кое-какая жратва, положим, обнаружилась; солдаты перетряхнули весь этот городишко и стащили все на площадь. Из ценного — мешки с мукой, вяленое и сырое мясо, совершенно дурацкий сыр, пресный и в пупырышках, овощи, мед… Богато, на самом деле. Парни притащили кожаный мешок с какими-то странными блестящими темными зернами — пахли эти штуки просто прекрасно, а на вкус оказались жесткими и дико горькими. Мы с Альфонсом и Стивеном ради опыта их варили, долго — но они так и не разварились, да и слаще не стали. За каким демоном дикарям понадобилась эта дрянь — непонятно.

Телеги тоже нашлись. Зато здешние лошади оказались совершенно бесноватыми свирепыми зверюгами. И красивыми, ах и красивыми же! — мужики тут пахали на быках, лошадей держали те, что побогаче, и все больше рысаков сухой, длинноногой, чрезвычайно элегантной породы. Холили их дикари, заботились — но такое чувство, что не объезжали толком; к тому же упряжь нашлась исключительно какая-то дурная, неудобная и малополезная. Дамы и господа, я же люблю лошадей, очень — они куда приятнее, чем люди, и такие грациозные и сильные… а тут они так визжали и рвались, будто их тянули на колбасу, а еще норовили кусаться или бить копытами. И солдаты их лупили почем зря, когда пытались взнуздать по-человечески. Нестерпимо смотреть!

Я в первый раз наорал на своих, на самом деле вышел из себя, сорвался. Нехорошо, понимаю. Но мои волкодавы выволокли из дикарской конюшни за узду эту красавицу, Господи милостивый… Она так фыркала и мотала головой — душечка, сердечко мое… вся золотистая, совершенно атласная, блестящая, будто ее маслом смазали; ушки остренькие, крохотные, грива с хвостом заплетены в мелкие косички, а глаза громадные, влажные, умные — чистые глаза, у людей таких не бывает. Лоб высокий, посередине — беленькая искорка. А эти идиоты, дуболомы без сердца, хлестали ее веревкой и вожжами по чему попало! Я и рявкнул:

— А ну прекратить сейчас же!

Они от меня не ждали, не привыкли, я всегда с ними спокойно и строго, величественно — потому перепугались и давай оправдываться. Одержимая, мол, животина, кусачая — и вправду она кусанула одного до крови. Только я сказал, что это ничего не меняет.

— Если бы это был дикарь — тогда я бы понял, — говорю. — Но лошадь же — творение Господне, безгрешное, неразумное, болваны. Чего добьетесь? Только перепугаете…

Альфонс сказал:

— Не волнуйтесь, ваше высочество, успокойтесь, — а я его перебил:

— У тебя, похоже, ни нервов, ни жалости! — и он отстал меня со своими глупостями.

А рыженькая вся дрожала, как листочек, бедняжка. Дуболомы ее выпустили, она отпрянула к изгороди, там стояла, косилась и фыркала. Как я потом ее уговаривал! Кокетничал с ней, нежнее, чем с честной девочкой, оглаживал, фрукты ей предлагал, кусочки белого хлеба… называл ее Душенькой и Красотулей, только она не слишком-то хорошо меня понимала, глупенькая дикарка. Я даже думал послать за гаденышем, чтобы он ей перевел — но лошадка потихоньку перестала дичиться.

И я ее взял себе. Первый трофей, который сильно меня порадовал.

День вышел очень тяжелый, кровавый и грязный. И отпевать пришлось многих. И Жерара мне было жаль, жутко жаль, он по-настоящему преданно меня любил, но все равно отлегло от души, когда его закопали — слишком уж тело мерзко выглядело. И спокойно в городе так и не стало, хотя у всех, по-моему, было такое чувство, что и живых-то тут не осталось. А солдатам пришлось, проклиная все на свете, закапывать издохших язычников, потому что на жаре мясо начинает гнить уж очень быстро.

В общем, дурной день. Но все думали, что ночь будет лучше. Все из-за того, что вечер пришел очень славный, обманный вечер: с моря дул ветерок, стало свежо, и даже сквозь гарь и падаль чувствовалось, как розы пахнут. Лошади успокоились, а собак, брехучих и тех, которые выли, солдаты перебили, чтобы не давили на уши. И сами не орали, даже пьяные. Тишина наступила.

Чуть не сказал "как на кладбище", ад разрази! Мне не нравилось, как оно все вышло. Днем нравилось, а вечером разонравилось. Азарт прошел и что-то такое появилось… досада какая-то. Недовольство.

Разве я так хотел? Я же думал, что в первом городе всю первую ночь буду кутить с баронами, а вокруг будут черномазые девки — в смысле, черномазые, конечно, но красивые и совершенно распущенные. Любви, вина и золота по горло! Что язычники перепугаются пушек и прочего, с перепугу нас зауважают — и может, Бенедикт кого-нибудь окрестит. Что все это выйдет весело и душеспасительно. А вышло…

Дерьмо какое-то вышло.

Разве я думал, что тут выйдет такая бойня? И грязища?

А девки тут бешеные… и беднягу Жерара убили слишком уж глупо и противно… и сгоревшие воняли так, что вся одежда, кажется, паленым мясом пропиталась… и вина нет. И золота оказалось куда меньше, чем ожидалось. Но самое главное — обращать-то, в общем, некого. Кругом только мертвецы, наши и чужие. И то ли скучно, то ли гнусно как-то.

Из всех наших по-настоящему пьян был только брат Бенедикт. Он, наверное, с корабля флягу захватил — и теперь сидел в саду под цветущим деревом, совершенно восковым, как ненастоящее, и пел псалмы. Благочестиво, но, почему-то, раздражал.

Наверное, умнее всего было бы на корабль пойти — только совершенно не хотелось на корабль. Скучно. Он мне вдруг надоел до невозможности, просто как тюрьма какая-то плавучая, из которой только что с великими трудами выбрались. Я только подумал, как там от всего несет рыбьим жиром, и гальюном, и солониной, и потом, и блевотиной — и сразу стало противно. Так что мне устроили что-то вроде походного жилья в местном домишке поприличнее. Спальня прямо-таки шикарная попалась — на постель впятером можно улечься, все в атласе и шелку, куча подушек. Пахнет чем-то приятным. Трупы оттуда убрали, а кровью никто не напачкал. Хорошо, в общем.

Я устроился в этой спальне и приказал зажечь свечи. От них пошел отличный запах, сладкий и терпкий, медовый. Еще я бы выпил, но за вином надо было посылать на корабли, а этого, почему-то, не хотелось. И я вдруг начал нервничать непонятно отчего. Командиры волкодавов расставили караульных, а я еле сдерживался, чтобы не пойти проверять посты. Чем ярче закат разгорался, тем больше становилось не по себе; принесли ужин, а кусок в горло совершенно не шел. Казалось, что мясо падалью отдает. Я посмотрел, как Стивен и Альфонс едят, и подумал, что, на самом деле, не мне одному кажется.

Они вообще-то не дураки пожрать — а тут еле дотронулись. А этот идиот Альфонс опять побежал блевать после того, как съел кусок жареного гуся. Меня это уже начинало бесить: слабак, кишка тонка — сиди дома!

Уже хотелось отослать баронов и позвать к столу волкодавов. Одно остановило — не годится нарушать традиции. Еще вообразят невесть что, если усядутся ужинать с будущим королем…