Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич - Страница 40

— В преисподнюю! — возразил принц.

— Не вам судить, — сказал я.

— Ты дурак или предатель? — спросил принц, усмехаясь.

— Я слуга Божий, — сказал я. — Моя жизнь в деснице Господней, я — орудие Ее.

Принц рассмеялся, но его солдаты, как мне показалось, слушали серьезно.

— Юродивый или сумасшедший? — спросил принц весьма насмешливо, а я отвечал, пожав плечами:

— Ваш советник, предложенный его святейшеством. Только что вам до советов! Вам ведь убить монаха так же легко, как оскорбить женщину — так убейте меня, как того желаете.

Принц замахнулся саблей, и я инстинктивно дернулся; он снова хохотнул и презрительно сказал:

— Так ты боишься умереть, святоша! — но смеялся он один.

В этот момент в толпу, окружившую нас, расталкивая всех, врезался солдат. При виде принца он почтительно склонился и сказал:

— Ваше прекрасное высочество, господин барон просили вам передать, что сломали двери в покой, где, по всем знакам, жили женщины… только…

Антоний усмехнулся, оттащил меня от стены за плечо и толкнул в спину.

— Пойдешь со мной, сумасшедший монах! — сказал он, несколько остывши от раздражения. — Я тебе не верю, и я уж найду того, кто будет присматривать за тобою.

— Я не спутник вам в ваших забавах, — сказал я, но кто-то из солдат ударил меня рукояткой сабли между лопаток, а еще кто-то подтолкнул сильнее. Мне поневоле пришлось идти — и я прикрыл голову капюшоном.

Следуя за принцем, я вместе с солдатами вошел в чужой дом, чувствуя себя бесстыдным грабителем.

В доме оказалось гораздо прохладнее, чем на улице; тут пахло какими-то пряными травами и растертой в пальцах геранью. Дом носил видимые следы обыска; солдаты срывали со стен гобелены, затканные все цветами небывалых видов, а равно и оружие. На поставцах, как я полагаю, прежде стояла драгоценная посуда — теперь они пребывали пустыми и опрокинутыми. На пушистом ковре, опираясь спиною на стену и поникнув головой, сидел пожилой мужчина, чьи седые волосы заплетены были сзади в косу. Вероятно, богатая одежда на нем имела любимый жителями Асурии темно-красный цвет — но сейчас она была совершенно черна от крови. Может быть, солдаты и забрали его саблю, особенно, если ее украшали драгоценные каменья или золотые насечки — но, может, его кололи кинжалами безоружного: сабли я нигде не увидал…

Подходя к покоям женщин, обозначенным сильным и сладким ароматом райской прелести, принц и солдаты обменивались отвратительными шуточками, а я, грешный, сжимал кулаки, размышляя, стоит ли обрывать их или оставить все, как есть. У резной двери, выломанной с петлями, принца встречали бароны Стивен и Альфонс, глядящие весьма растерянно и жалко; откуда-то из благоуханной глубины покоев глухо доносился тот самый вой, что я слыхал со двора.

— Отчего же вы здесь?! — воскликнул принц, смеясь. — Черномазые красотки, похоже, заскучали в одиночестве!

Услыхав это, Стивен побледнел и отвернулся, а Альфонса вдруг сильно вырвало на великолепный ковер, между алыми и синими цветами. Принц с отвращением оттолкнул его с дороги и вошел, а следом за ним — все прочие, кроме самого Альфонса.

В длинный коридор, освещенный веселым солнцем, окрашенным цветными стеклами окон, выходили многие двери отдельных покойцев — но они все были распахнуты и являли глазам пустые комнаты. Пестрые тряпки, бусы, безделушки валялись в беспорядке, словно бы брошенные в бегстве. Прямо на пути кто-то рассыпал бисер, похожий на разноцветную крупу. Мне было мучительно неловко идти по этому закрытому женскому мирку, будто шаги мои, прости, Господи, пачкали и оскверняли его — и жутко в особенности оттого, что я все слышал этот мерный глухой плач, вовсе не похожий на причитания перепуганных мирских девиц. Солдаты как-то присмирели и притихли.

Коридор заканчивался обширной залою, с широкими окнами, открывающимися прямо в сад. Розы, подобно плющу, обвивали оконные рамы, заглядывая в залу. У окна сидела старуха, ссохшаяся, седая, как лунь, и не черная, но буро-коричневая, будто ее лицо выделали из потрескавшегося пергамента. Седые волоса ее рассыпались по плечам безобразными патлами, она перебирала их, покачивалась и подвывала без слов и без слез, глядя невидящими глазами в пространство. Седые клочья повисли на ее бархатной рубахе, будто старуха вырывала себе целые пряди волос, но позабыла об этом.

На ковре у ее ног, обнявшись и держась за руки, лежали мертвые женщины.

Их было пять, все они являли собою образец яркой и грешной языческой красоты, все они были молоды: младшая казалась совершенною девочкой, не вошедшей в девичество. Эта младшая обнимала шестого мертвеца — мальчика-кастрата, своего ровесника, девически хорошенького, прижавшего напоследок руку госпожи своей к почерневшим губам. Рядом с телами валялся пустой чеканный золотой кубок, усыпанный гранатами — я услыхал отчетливый запах горького миндаля.

— Да как… — начал принц Антоний и задохнулся.

— Как они посмели, вы хотите сказать? — закончил я, чувствуя непонятное желание сразу усмехнуться и разрыдаться. — Неужели вы полагали, что язычники будут испрашивать у вас позволения умереть? Как бы не так! Возможно, некоторым из них милее яд, чем ваше общество.

Принц обернулся ко мне, выражая лицом и всем телом еле сдерживаемое бешенство.

— Ты знал?! — спросил он тише, чем обыкновенно. — Ты знал, что тут увидишь? Зачем ты выпустил голубей?

— Меня попросил умирающий, — сказал я. — А вам надлежит молиться с верою, если вы здесь надеетесь хоть на что-то. Молиться и просить Господа вас вразумить.

Принц смотрел на меня, сжав пальцы на эфесе и тяжело дыша.

— Если случится хоть что-то дурное, я убью тебя своими руками, — пообещал он.

— Дурное непременно случится, — сказал я и, прости мне, Господи, грязно выбранился впервые в жизни, — но, чтоб мне сдохнуть, будь я проклят, если вас боюсь!

— Да ты же готовый изменник! — воскликнул принц, вкидывая саблю в ножны. — Ты возился с подыхающей языческой сволочью — небось, не с нашим солдатом, ждавшим отпущения — и ты дал знак кому-то этими голубями! А вот теперь толкаешь меня на убийство, чтобы стать мучеником, тварь?!

— Все не в вашей, а в Божьей руке, — сказал я. — Я служу не вам, но Господу и его святейшеству, Святому Отцу нашему — разве вы принимали у меня солдатскую присягу, чтобы я мог вам изменить?

— Стивен! — крикнул принц, повернувшись к двери. — Я больше не в силах смотреть на эту падаль, гром меня разбей! Следи за монахом, отвечаешь головой! Я желаю веселиться и ухожу отсюда!

Солдаты будто опомнились и гурьбой выломились из залы, толкаясь и мешая друг другу. Я присел на пол у ног старухи, рядом с мертвыми, чувствуя скорбь и бессилие — но Стивен поднял меня за ворот балахона.

— Пойдешь со мной, каналья, — сказал он. — Его прекрасное высочество мне тебя поручили, а я тут торчать не намерен.

Я пошел. Я не мог думать ни о гневе принца, ни о чем другом, в страшной усталости душевной — только отчитывал про себя "В очах Твоих, в деснице Твоей", скорее, машинально, чем с убеждением. Старуха выла мне вслед.

Тхарайя назвал нашего сына Хаштеа, Огонь.

Я не спорила; это же случилось от священного огня, во всяком случае, огонь много помог. Только про себя все равно называла малыша Эдуардом, в честь деда. Иногда мне было всерьез жаль, что мой отец так и не узнает, что его дочь жива и здорова, что у него есть благородный зять и прелестный внук… но мне ли роптать на богов?

Я вовсе не боялась родов, сама не знаю почему — Раадрашь утверждала, что по свойственному мне крайнему легкомыслию. Мне даже казалось, что Шуарле и Тхарайя боятся куда больше — Шуарле иногда смотрел на меня такими глазами, будто сзади на меня рушилась стена, а Тхарайя поднял на ноги всех своих подвластных людей и нелюдей.

Сперва мой августейший супруг заявил, что роды примет колдун Керим. Все равно, де, мы нарушаем все устои, а Кериму он доверил бы и свою жизнь, и мою, и жизнь нашего драгоценного ребенка. Я все это прекрасно понимала, но подпустить к себе мужчину, даже колдуна, даже Керима, в момент моей слабости не хотела ни за что. Тхарайя попытался настаивать, я заплакала, он сдался.