Фердинанд Врангель. След на земле - Кудря Аркадий Иванович - Страница 2

Часть первая

В СТРАНЕ БОРЕЯ

Глава первая

В майский день 1820 года в столицу Сибири Иркутск въехали два почтовых экипажа. Путники, четверо молодых флотских служащих, лишь полтора месяца назад покинули Петербург, но так как начальник их, лейтенант Фердинанд Врангель, имел при себе сопроводительный документ, подписанный высоким чином из морского министерства, на станциях моряков обслуживали в первую очередь, лошадей давали крепких и резвых, и, несмотря на распутицу и разливы рек, бодро настроенный отряд двигался в края холодные с завидной скоростью, наперегонки с весной.

Среди немногих иркутских горожан, заранее, в силу служебного положения, уведомленных о предстоящем прибытии северной экспедиции, был и начальник тамошнего адмиралтейства флотский лейтенант Матвей Иванович Кутыгин. Ему и довелось первому встретить путников и позаботиться об их жилье. С присущим сибирякам гостеприимством он предложил начальнику отряда и штурману Прокопию Козьмину остановиться в его доме. Двоих же их спутников, матроса первой статьи Михаила Нехорошкова и Степана Иванникова, устроил на постой по соседству.

Помимо цеховой солидарности, предписывающей людям одной профессии помогать друг другу, для радушного приема гостей у Кутыгина были и личные мотивы. При встрече Врангель вручил ему рекомендательное письмо от младшего брата Федора Кутыгина, и, жадно прочитав послание, Матвей Иванович с восторженной непосредственностью вскричал:

— Так вы ж с Федькой-то моим из одного котла щи хлебали! Вот радость-то, вот уж не знал и не ведал!

За быстро приготовленным ужином разговор по инициативе хозяина зашел о кругосветном плавании гостей на шлюпе «Камчатка» в компании с его братом, лейтенантом Федором Кутыгиным.

— И как Федя, не сплоховал ли где? — настырно вопрошал Матвей Иванович, и голубые его глаза на широком добродушном лице задорно щурились, словно и сам понимал, что брат его в дальнем походе сплоховать не мог и вопрос задан лишь для того, чтобы услышать о родиче похвальное слово.

— У капитана нашего, Василия Михайловича Головнина, никаких претензий к Федору Ивановичу не было, — отвечал Врангель. — По капитанской инструкции каждому офицеру, боцману, гардемарину определялось при маневрах свое место, и наше с Федором было на шканцах. Когда шторма у мыса Горн захватили, в одной, так сказать, связке от них отбивались.

Уже отведаны были за столом и пельмени со сметаной, и подкопченный байкальский омуль, и подсахаренная брусника, и выпито в честь встречи не по одной рюмке крепкого винца, а Матвей Иванович Кутыгин все не мог наговориться с гостями, жадно расспрашивал и о Бразилии, и о посещении Сандвичевых островов, русских поселениях в Америке, и о других местах, где побывали эти счастливчики вместе с его братом.

Гости понимали его состояние и терпеливо отвечали на все вопросы. С таким же интересом атаковали их друзья и родственники после возвращения из кругосветного вояжа.

— Да как же вам не позавидовать! — с доброй улыбкой резюмировал Матвей Кутыгин. — Теперь опять путь держите в неведомые края, к белым медведям. А у нас, стало быть, жизненный расклад иной. Шестой уж годик пошел, как здесь, на Байкале, флотскую лямку тяну.

Прокопия Козьмина с дороги все ж сморило, и полнотелая супруга Матвея Ивановича, коренная, как он упомянул, сибирячка из купеческого рода, прошла проводить штурмана в отведенную ему комнату. А лейтенант Врангель тем временем решил, что пора и ему кое о чем порасспросить хозяина.

— По дороге сюда, — начал он, — проезжая через Тобольск и Томск, немало мы наслышались о новом генерал-губернаторе Михаиле Михайловиче Сперанском[1]. Некоторые жаловались: мол, не слишком ли круто взял? Обижает, дескать, именитых людей. Неужто и иркутяне действия его не поддерживают?

— Кто ж вам такое наговорил? — с неудовольствием отреагировал Кутыгин. — Не те ли лихоимцы, кому Сперанский по рукам дал? Да ежели хотите знать, — горячо продолжал он, раскрасневшись от выпитого вина и остроты затронутой темы, — здесь давно надо было порядок навести. Бывший наш губернатор, Трескин Николай Иванович, так всех лиц купеческого звания в кулак зажал, что они без подношений и дела никакого начать не смели. Даже ручку свою облобызать лишь купцов первой гильдии допускал. При Сперанском-то общество местное повеселело: ввел в обычай балы устраивать в здании биржи. А при Трескине — тишь и страх, не до балов. Лишь свои да женины именины праздновал, и в такие дни только самые близкие люди были к нему вхожи: здешний исправник Волошин, нижнеудинский Лоскутов да еще Геденштром[2] из Верхнеудинска. О Геденштроме рассказывают, что он опаздывал как-то на праздник к Трескину и, чтоб перед ним не осрамиться, триста пятьдесят верст из Верхнеудинска за восемнадцать часов проскакал, нескольких лошадей загнал. Вот с ними-то первыми, отстранив от должности Трескина, Михаил Михайлович и начал разбираться. Приезжает в Нижнеудинск, во владения Лоскутова, — тот спокойно держится: думает, жаловаться начальству не посмеют, запуганы. Но на всякий случай накануне велел во всем уезде собрать по домам перья, чернила и бумагу и запереть под замок в волостных правлениях, ан нет, кое-что уцелело. Народ генерал-губернатора у реки Кан встречал — с хлебом и солью. И вдруг из толпы вылезли бочком два старика, бац на колени и так, на карачках, ползут к Сперанскому и жалобы свои на головах держат. Сперанский велит секретарю своему жалобы взять и тут же вслух прочесть, а старикам встать, не унижаться. Лоскутов же подле Сперанского стоит и кривится от ярости. Михаил Михайлович человек светский, выдержанный. Выслушал жалобы и в сторону Лоскутова кивает: «Арестовать и следствие учинить!» Старики аж до смерти при его словах напугались, опять на колени бухнулись, за полу генерал-губернатора хватают: «Ты что ж это, батюшка, баешь! Аль не видишь, что это сам Лоскутов! Как бы тебе греха от него не было!» Когда дом Лоскутова описывали, одними ассигнациями полмиллиона нашли. А потом и Геденштрома очередь наступила. В феврале, кажется, отстранен он был от должности и вызван для проведения следствия сюда, в Иркутск, без права выезда за пределы губернии...

— Тот самый Геденштром, кто лет десять назад Новую Сибирь и побережье Ледовитого моря исследовал?

— Кажется, он и есть. Матвей Матвеевич человек здесь известный, ученый. С ним, сказывают, даже ближайший сотрудник Сперанского, Батеньков, дружбу водит.

Несколько оправившись от неожиданных для него новостей о Геденштроме, Врангель рассеянно сказал:

— Мне надо завтра же представиться Сперанскому, поговорить относительно подготовки экспедиции. В Петербурге решено, что здесь, в Сибири, именно Сперанский будет руководить нами и оказывать необходимую помощь.

— Встретитесь, — подхватил Кутыгин. — Михаил Михайлович занимает дом товарища откупщика Ивана Ефимовича Кузнецова. Его, Кузнецова, «королем» звали — за красоту, богатство, лихость во всех делах. Недаром сердце покойной жены Трескина, Агнессы Федоровны, завоевал. Из-за него, говорят, она и погибла, когда вместе они с прогулки на Байкал возвращались, а лошади вдруг взбесились и понесли...

Матвей Иванович Кутыгин, судя по его рассказам, в местные дела был посвящен до самых тонкостей, но не все представляло для гостя равный интерес. Он встал из-за стола:

— Спасибо, Матвей Иванович, за приют и угощение. Пора, пожалуй, и мне почивать.

Но мысли о Геденштроме не отпускали. Еще в Петербурге, готовясь к отъезду, Врангель изучал вместе с начальником другого отряда экспедиции Петром Анжу[3] затребованный в столицу журнал десятилетней давности путешествия Геденштрома, ждал личной встречи с ним в Сибири, надеясь на его советы. Как-то он настроен сейчас, находясь под следствием, и состоится ли встреча?