Приют изгоев - Кублицкая Инна - Страница 5

Край Земли оказался совсем не таким, как о нем писалось в книгах. Бездна была, но ее не ощущалось: стоя на гребне Обрыва, Батен видел только небо – бескрайнее, не ограниченное полосой горизонта, ярко-синее в зените и белесовато-голубое ниже. С опаской подползая к краю Обрыва, Батен смотрел вниз, туда, где далеко внизу виднелись какие-то черточки, плывущие по сизоватому небу, и догадывался, что черточки – это лодки, а пятнистое, с некоторой прозеленью, небо – это море Таласион из древних сказок, которое сейчас называлось Потаенным или Великим Океаном.

– Ты не очень-то там ползай, – услышал он однажды у себя за спиной голос. – Упадешь, так пока до дна долетишь – состаришься.

Батен обернулся и встал на ноги. Говоривший, мальчишка-недоросль явно из местных, стоял шагах в десяти и смотрел на Батена равнодушно, без злобы, но и без приязни. Точно так же он мог рассматривать, например, какую-нибудь диковинную тварюжку.

– Ты у Края не очень-то ходи, – вновь заговорил мальчишка. – Не мое дело с советами лезть, но ты бы поостерегся. Скинут тебя с Обрыва – костей не соберешь, а даже если зацепишься за что по дороге, все равно наверх подняться не дадут – обзовут рыбоедом, а рыбоедам, сам знаешь, в Империю хода нет. Доказывай потом, что ты благородный, да кто тебя слушать будет?

Это были первые нормальные человеческие слова, с которыми обратились к нему на заставе. До сих пор Батен слышал только приказы, насмешки и оскорбления.

– Спасибо за совет, – ответил он настороженно.

– Да мне что. – Парень пожал плечами. Он оглянулся на проходящих в отдалении людей. – Я-то через неделю отсюда уезжаю. В юнкерское училище. Отец говорит, нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. – Он помолчал и выжидающе поглядел на Батена.

Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки не сталкивался. А слухи… Мало ли что говорят.

Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:

– Надо или не обращать на издевательства внимания, или драться – одному против всех.

– Драться? – усмехнулся Батен. – Задавят массой.

– Значит, драться не надо, – рассудил парень.

Батен вдруг понял, что этот парень смотрит на него свысока. И это надменное небрежение вызвало в нем приступ раздражения. Ишь ты, выискался учитель! Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.

– Как тебя зовут? – напряженно спросил он.

– Аламак Менкар, – спокойно ответил парень и, помолчав, добавил: – Если хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда посылать.

От неожиданного предложения Батен даже онемел.

– Мне… некому писать, – помедлив, ответил он.

– Бывает, – легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг – сразу – его лицо изменилось, невозмутимость покинула парня, уступив место порывистому возбуждению. – Хочешь очень хороший совет, – чуть не шепотом сказал он. – Очень хороший!

– Какой? – Батен понял, что совет будет действительно хорошим, но связанным с риском.

– Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя в самом деле, никого близких нет, им, – он кивнул в сторону строений заставы, – будет все равно, что ты умер. Зато живым останешься.

– Нет, – сказал Батен помолчав.

– Здесь тебя убьют. – Лицо Менкара снова стало бесстрастным.

– Это слишком похоже на дезертирство.

Менкар чуть усмехнулся.

– Оставайся, только это самоубийством будет.

– Я не могу поступить так. Я офицер, – тихо сказал Батен.

Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.

– Меня здесь убьют, – прошептал Батен ему в спину. Сказано это было для себя.

Его здесь и в самом деле убивали. Батен ощутил это сразу же, как попал на заставу. Он был в деревне единственным дворянином – не считать же в самом деле отобравшего его сотника, начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или этого, Ал'амака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.

Рекруты – крестьяне и мещане, по происхождению нездешние, впитавшие почтение к дворянскому званию с молоком матери, – были с ним сдержанны и осторожны. Хотя некоторые из них и поддавались на подстрекания урядников, но все это были мелкие уколы по сравнению с тем, как вели себя местные. Солдаты, составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян, служили не двадцать пять лет, как по рекрутской повинности, а два года и потом периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста. Жили они здесь вольно, помещиков не знали, дворян презирали, а потому вели себя с Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали ему: оскорбляли и задирали на каждом шагу, провоцировали на драку, но пока что и пальцем его не касались, соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен, впрочем, не обманывался на этот счет – напряжение нарастало, и как-то оно должно было разрядиться. Хуже всего были урядники – эти и руки распускать были мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.

Само имя Батена, которое в других провинциях Империи никогда никому не бросалось в глаза, раздражало их до чрезвычайности. «Бат-тен Кайт-тос из Шеат-та! – со смаком, по слогам, приговаривали они. – Бла-ародный! Не какой-нибудь Дифда сын Кафа…» А сколько удовольствия доставляла урядникам возможность заставить бла-ародного чистить тряпочкой размером с носовой платок солдатские нужники; из отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого прибытия на заставу.

Нужник здесь ставили прямо над Обрывом: находили то ли промоину, то ли зародыш будущего оврага, укрепляли края зарослями ивы и дикой вишни – на Краю Земли борьба с оврагами вменялась в непременную обязанность как военным, так и гражданским – через овражек перекидывали мостки, над которыми для защиты от ветра и непогоды сооружали что-то вроде сарая, – и отхожее место готово. Пожалуйте – спускайте штаны, присаживайтесь на корточки и, покряхтывая от натуги и усмехаясь в бороду, справляйте два удовольствия сразу: облегчайте кишечник и сбрасывайте свое дерьмо прямо на головы рыбоедам; сюда же можно сливать и помои…

Поэтому Батен даже удивился, когда павшую от какой-то болезни лошадь велено было не скинуть с Обрыва, как он полагал, у ближайшего нужника, а прикопать в дальней рощице. Все, впрочем, быстро объяснилось: докапывая яму, Батен услышал, как солдат-краевик объясняет рекруту, что рыбоеды не очень-то любят, когда им на головы сбрасывают всякую заразу, – дерьмо дерьмом, но от него хоть посторониться можно, да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная. А вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные трупы, поморники нашли, как ответить: вдруг из-за края Обрыва как полыхнуло адским пламенем да как посыпались горящие снаряды, забрасываемые катапультами, – так если кто ноги успел унести, тем очень счастлив был. Место то еще долго было запорошено жирной копотью, и ничего там лет пятнадцать не росло, оно и посейчас так и зовется – Горелая Плешь.

Солдаты стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена одного ее закапывать.

– Ага, еще и цветочки на могилке посади, – оценил труды Батена издевательский голос.

Батен обернулся и увидел младшего урядника.

– Зароешь, иди сортир чистить. Там опять все дерьмом заросло, – нагло ухмыляясь, приказал он.

Батен молча продолжал работать, потом отнес лопату на место и отправился исполнять привычное дело. Там-то все и произошло.

Батен чистил отхожее место и, не догадываясь, что его кто-то может услышать, цедил сквозь зубы все, что думает о краевом дворянстве и краевом крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности, употребляя при этом множество цветастых выражений и сложносочиненных сравнений, почерпнутых им не только в гарнизонной казарме еще в Столице, но и в многочисленных столичных же и не очень тавернах, кабачках и иных питейных заведениях по всей Империи, где ему довелось побывать, включая и родные места поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.