Патруль времени (сборник) - Андерсон Пол Уильям - Страница 126

— Призываем в свидетели всех, что мы в самом деле желали встретиться с Вел-Эдх. Но верим твоему слову, верим, что вы исполняете ее желание, — произнес Саферт.

Гнаф нахмурился.

— Давайте кончать с этим, — вымолвил он.

Они спешились, как и все остальные, и дали знак Луперку сделать то же самое. Ему потребовалась помощь, но только потому, что он был слаб и шатался от голода. Когда ему связали руки за спиной, а Хайдхин размотал веревку с петлей на конце, глаза римлянина расширились, и он резко вздохнул. Затем справился с собой и пробормотал что-то, что могло быть обращением к его собственным богам.

Хайдхин взглянул на небо.

— Отец Уоен, воин Тив, Донар-громовержец, услышьте меня, — произнес он медленно и со значением. — Знайте, что эта жертва, какая ни есть, дар вам от Нерхи. Знайте, она никогда не была ни вашим врагом, ни хулителем вашей чести. В то время как люди стали отдавать вам меньше, чем раньше, она всегда разделяла и разделяет полученное ею со всеми богами. Встаньте снова на ее сторону, могучие боги, и ниспошлите нам победу!

Саферт и Гнаф схватили Луперка за руки. Хайдхин приблизился к нему. Кончиком копья он начертил над бровью римлянина знак молота, а на груди, разорвав тунику, свастику. Брызнула ярко-алая в промозглом воздухе кровь. Луперк хранил молчание. Его подвели к ясеню, выбранному Хайдхином, перекинули веревку через сук, надели петлю на шею.

— О, Юлия, — тихо прошептал он.

Двое людей Хайдхина подтянули Луперка вверх, а остальные в это время колотили мечами о щиты и выли. Луперк месил ногами воздух, пока Хайдхин не вонзил копье снизу вверх, через живот в сердце.

Когда остальные сделали все, что положено, Хайдхин обратился к Саферту и Гнафу:

— Ступайте. Вы побывали у меня, теперь возвращайтесь к вашему господину Берманду.

— Что мы должны рассказать ему? — спросил Гнаф.

— Правду, — ответил Хайдхин. — Расскажите ему всю правду. Наконец-то боги, как встарь, получили причитающуюся им долю. Теперь они должны от всего сердца сражаться на нашей стороне.

Германцы отъехали. Ворон захлопал крыльями вокруг мертвого человека, уселся ему на плечо, клюнул, проглотил. Подлетел еще один, потом еще и еще. Ветер раскачивал повешенного и далеко разносил их хриплые крики.

Эверард дал Флорис два дня, чтобы она могла отдохнуть дома и прийти в себя. Не то чтобы она была слабонервной, но ее цивилизация давно отвыкла от подобных жестоких зрелищ. К счастью, Флорис не знала ни одну из жертв лично; ее не преследовало чувство вины оставшегося в живых.

— Если кошмары не исчезнут, попроси психотехников помочь, — предложил Эверард. — И конечно же, нам надо проанализировать события, учитывая то, что мы видели воочию, и выработать для себя программу.

Хотя Эверард был не столь чувствителен, ему тоже хотелось отсрочить возвращение к Старому Лагерю, к его запахам и звукам. Эверард бродил по улицам Амстердама, часами наслаждаясь благопристойностью Нидерландов двадцатого века. Или сидел в штаб-квартире Патруля, перечитывая досье по истории, антропологии, политике и политической географии и записывая в память наиболее важную информацию.

Его предварительная подготовка была весьма поверхностной. Да и теперь он, конечно, не обрел энциклопедических знаний. Это было просто невозможно. Ранняя история Германии привлекала не многих исследователей; да и те были раскиданы по разным векам и странам. Слишком много происходило интересного и, казалось, более важного в других эпохах. Эверарду катастрофически не хватало достоверной информации. Никто, кроме него и Флорис, не изучал личность Цивилиса. Считалось, что это восстание не стоило хлопот, связанных с проведением полевых исследований: ведь оно ничего не изменило, если не считать, что Рим стал лучше относиться к нескольким малоизвестным племенам.

«А может быть, так и есть, — думал Эверард. — Может быть, эти разночтения в текстах имеют вполне невинное объяснение, которое прозевали исследователи Патруля, и мы сражаемся с тенями. В самом деле, у нас ведь нет доказательств, что кто-то жонглирует событиями. Но, каким бы ни был ответ, мы обязаны докопаться до истины».

На третий день он позвонил Флорис из отеля и предложил пообедать, как в их первую встречу.

— Отдохнем, поболтаем, о делах говорить не будем — разве что чуть-чуть. А завтра обсудим наши планы. Договорились?

По его просьбе она сама выбрала ресторан и встретила его уже там. «Амброзия» специализировалась на карибско-суринамской кухне. Ресторан, тихий и уютный, находился на Штадтхоудерскад, прямо на канале, рядом с тихой Музеумплайн. После симпатичной официантки к ним вышел чернокожий повар, чтобы обсудить — на беглом английском, — как приготовить для них заказанные блюда. Вино тоже оказалось превосходное. Они чувствовали себя словно на уютном островке света и тепла в бесконечном море мрака, и то, что все это могло исчезнуть навсегда, придавало ощущениям особую остроту.

— Обратно я бы прошлась пешком, — сказала Флорис в конце ужина. — Вечер такой чудесный.

До ее квартиры было мили две.

— Если не возражаешь, я тебя провожу, — охотно предложил Эверард.

Она улыбнулась. Волосы ее сияли на фоне сумерек за окном, словно напоминание о солнечном свете.

— Спасибо. Я надеялась, ты предложишь.

Они окунулись в тихий вечерний воздух. Прошел дождь, и на улице пахло весной. Машин почти не было, их шум лишь слышался где-то в отдалении. Мимо по каналу двигались лодки, и весла рассыпали в воздухе жемчуг брызг.

— Спасибо, — повторила она. — Все это восхитительно. Только такой вечер и мог ободрить меня.

— Ну, и хорошо. — Он вытащил кисет с табаком и принялся набивать трубку. — Однако, я уверен, ты в любом случае довольно быстро пришла бы в норму.

Они свернули в сторону от канала и пошли вдоль фасадов старинных домов.

— Да, мне и прежде приходилось сталкиваться с ужасными вещами, — согласилась она.

Беззаботное настроение вечера, которое они старались сохранить, исчезло, хотя голос ее оставался спокойным.

— Не в таких масштабах, правда, — продолжила она. — Но я видела мертвых и умирающих после сражений, и смертельные болезни, и… Судьба часто бывает жестока к людям.

Эверард кивнул.

— Да, наше время стало свидетелем множества злодеяний, но в другие времена их едва ли было меньше. Главное отличие в том, что теперь люди воображают, будто все могло быть устроено гораздо лучше.

— Поначалу все это романтично, живое прошлое и все такое, но со временем… — вздохнула Флорис.

— Что ж, ты выбрала довольно жестокий период. Хотя по-настоящему изощренную жестокость ты бы нашла только в Риме.

Она устремила на него внимательный взгляд.

— Не могу поверить, что ты сохранил какие-то иллюзии о врожденном рыцарстве варваров. Свои я растеряла быстро. Все они жестоки. Просто зверства их были менее масштабны.

Эверард чиркнул спичкой.

— Могу я спросить, почему ты выбрала для изучения именно их? Понятно, кто-то должен заниматься и этим периодом, но с твоими способностями можно было выбрать любое другое историческое сообщество.

Она рассмеялась.

— Меня пробовали переубедить, когда я закончила Академию. Один агент потратил несколько часов, расписывая, как мне понравится Голландия времен Брабанта. Пел он сладко. Но я уперлась.

— От чего же?

— Чем чаще я вспоминаю об этом, тем непонятнее мне причины. Временами кажется, что… — Если ты не против, я могу рассказать.

Он протянул руку. Флорис приняла ее. Она попадала в такт его шагам, но шла более мягко и пружинисто. Свободной рукой он держал свою трубку.

— Пожалуйста, расскажи, — сказал Эверард. — Я не копался в твоем личном деле — выяснил только самое необходимое, — но мне любопытно. Впрочем, в личном деле все равно не найти истинных мотивов.

— Думаю, начать надо с моих родителей. — Она устремила взгляд куда-то в бесконечность. Тонкая морщинка пролегла между бровями. Голос зазвучал, почти как во сне. — Я их единственный ребенок, родилась в 1950 году — «и теперь намного старше, чем тебе исполнилось бы сейчас…» — Мой отец вырос в так называемой Голландской Ост-Индии. Ты помнишь, мы, голландцы, основали Джакарту и назвали ее Батавия? Он был молод, когда сначала нацисты вторглись в Голландию, потом японцы овладели Южной Азией. Он воевал с ними матросом во флоте, что у нас остался. Мама моя — еще школьницей — участвовала в Сопротивлении, работала в подпольной газете.