Деревянный и бронзовый Данте, или Ничего не случилось? - Кубатиев Алан Кайсанбекович - Страница 2

Одновременно или почти одновременно меня впустил в свою жизнь Георгий Иосифович Гуревич. Он выступал тогда в Центральном доме культуры МГУ на «Субботних встречах по интересам», и после встречи я подошел к нему. Седой, яркоглазый, чуть язвительный, меня он тем не менее принял, однако предупредил: «Знаете, ведь с публикациями я помочь не могу!» И тогда я сказал чистую правду: «Не имеет значения».

Самого факта встречи было уже больше чем достаточно. В семейном альбоме есть снимок, где я лежу пузом на диване и читаю «Все, что из атомов» в «Знании—силе», под глазом у меня фонарь и лет мне там вроде бы десять. А может, и меньше. Всегда был слаб насчет своей биографии.

Потом последовало приглашение на Гоголевский бульвар, в дом конструктивистской архитектуры, который строил его отец, мягкий разговор и выставленные по пятибалльной системе оценки. После этого мы долго дружили.

Гопман познакомил со своим тогдашним соавтором, молодым московским физиком, который тоже оценил меня по какой-то своей шкале и пригласил ходить на встречи секции фантастов СП СССР, куда ходили уже несколько таких же, как я. Меньше чем за члена СП его не принимали. В отличие от нас с Гопманом он далее давал гардеробщикам Союза писателей СССР на чай. Звали соавтора Михаил Андреевич Ковальчук.

Все летело стремительно, развивалось нежданно, и все же писателем я себя не чувствовал. Это произошло позже.

На первой встрече, то есть самой первой, у старосты Виталия Бабенко в переулке не то Красных танкистов, не то Советских снайперов, мы просто читали друг другу небольшие рукописи и пили надлежащие жидкости. Я тогда не пил вообще, и человечный Бабенко наряду с водкой для прочих заготовил для меня бутылку шипучки «Салют». Неосмотрительно хлебнув безалкогольного вроде бы питья (чуть ли не первый коммерчески прорекламированный советский продукт), на следующее утро я впервые в жизни мучился классическим похмельем, хотя накануне был совершенно трезв, поэтому события запомнил слабо. От меня долго разило неподдельным сивушным перегаром.

А потом была уже встреча посерьезнее. Мы встретились большой компанией на холостяцкой квартире МК — располагалась она над знаменитым магазином «Российские вина». О том, что Дмитрий Биленкин, Евгений Войскунский и Миша пробивают семинар молодых писателей-фантастов на манер уже заматерелого тогда ленинградского, я, в общем, и не знал. Хватало кайфа от общения с авторами читанных еще мальчишкой книг; политиком я не был и не стал, но за семинар — спасибо. Всем, кто его делал, всем, кто его не утопил, всем, кто в нем был, остался и ушел.

Над «Российскими винами» мы уже работали по-семинарски.

Прошу, умоляю — читайте эту фразу совершенно буквально!

Первой жертвой был Саша Силецкий. Репутация тонкого стилиста и гения у него уже имелась. Как столько рукописей размещалось в его однокомнатной квартире, не знаю. Штучки с параллельными пространствами и лентами Мёбиуса. Но изрядное количество хороших вещей мы тогда отобрали, а из них отобрали то, что будем обсуждать.

Силецкому досталось и едкого, и сладкого, спор был достаточно громкий. Автор, призванный произнесть заключительное слово, пучил глаза и говорил: «Ребята, со мной никогда такого не было! Даже Роман (Подольный. — А. К.) говорил всего-навсего «хорошо» или «нет, не пойдет» и в любом случае не печатал. Но чтобы так — это в первый раз!..»

А потом состоялся первый семинар. На нем обсуждали меня.

Не оттого, что я был самый крутой. Просто к тому времени я уже был женат, и на свадебный дар купил импозантнейшую югославскую портативку, «ТБМ Де Люкс», а на ней совместными усилиями ББЖ и моими было отщелкано несколько копий всех рассказов. Я мог их представить, остальным же надо было готовиться.

Каминная гостиная ДЛ… Туда надо было идти через зал ресторана… Дубовые панели, витые лестницы, пьяненькие классики и их подруги… Огромный коллективный шарж легендарных Кукрыниксов на стене… На мое провинциальное воображение это действовало довольно сильно, хотя и недолго.

Я, в общем, чувствовал себя способным отбиться от любого наскока и ощущал скорее азарт, чем трепет. Но уже наверху Дмитрий Александрыч мимоходом спросил Бэлу Григорьевну Клюеву: «Аркадий-то приехал?» «Да, — был ответ. — Пока в буфете». Вот тут я и обмер.

Аркадия Стругацкого я уже видел в МГУ. Я полюбил его сразу. Но одно дело рандеву по путевке Бюро пропаганды советской литературы, и совсем другое — когда он читает твои рукописи. Тогда я не знал о нем всего, что знаю теперь… Я его боялся.

Аркадий Натаныч пришел и сел за нашими спинами. Обсуждение началось. Мне, как и Саше, перепало всего. Помню плохо, записи не сохранил — надо, надо заводить архивы, над рукописями трястись! — но вроде бы первая половина отводилась «прокурорам», а вторая «адвокатам». Или наоборот. В память запала фраза юной тогда милейшей женщины Алены Соловьевой. Она занималась скандинавистикой, в том числе и фантастикой скандинавов, и была звана для участия. Меня она обвинила в «насильственной интеллектуализации прозы». До сих пор не очень понимаю смысл оценки, но наслаждаюсь ею, как красивым иероглифом на спине пляжного халата.

Дмитрий Биленкин, поблескивая хитрыми глазами над ассиро-вавилонской бородой, слушал всех и посмеивался. Когда накал стал спадать, он произнес: «Ну что ж…»

Аркадий Натаныч офицерски прокашлялся и поинтересовался: «Ты позволишь мне высказаться или все уже завершено?»

Тут все засуетились и закричали: «Конечно!.. Разумеется!..» и, по-моему, даже: «Просим!..»

Аркадий Натаныч прокашлялся теперь академически и смолк. Выдержав красивую паузу, он спросил — меня: «Какой это у вас рассказ? По счету, я хочу сказать?»

Речь шла о «Книгопродавце». Он был написан с вполне приличного реального человека, который книгами не занимался никогда, я сам не ощутил этого, но родная жена его узнала, равно как и прочие. Это был мой третий рассказ. Не знаю почему, но я соврал.

«Пятый», — сказал я, вспотев.

Аркадий Натаныч опять удержал паузу. Какая у него была чудесно неправильная фонетика! «С» он говорил почти как английское «th».

«Еthли б мы th братом напиthали не пятый, а пятьдеthят пятый такой раthжаз, мы могли бы гордитьthя», — величаво сказал он.

Я обмер вторично.

Конечно, я понимал, что это говорит очень добрый, очень пылкий и увлекающийся человек, и я еще не знал, сколько людей будут меня потом ненавидеть только за эту фразу. Но Боже мой!.. Как мне хотелось, чтобы это было правдой…

Все, что он говорил потом, до меня не очень доходило.

Увлекшись, он стал развивать и усиливать фабулу, немножко на кафкианский манер, но вдруг спохватился и так же величаво изрек: «А впрочем, это сделали бы мы, а не вы. Поздравляю вас с рассказом. Работайте».

Так меня окрестили. Потом было много всего.

Хотя уже тогда ко мне отнеслись всерьез, но я все же был среди начинающих. В команде были люди с одной—двумя НФ-публикациями (это были почти ветераны), люди, много лет занимавшиеся журналистикой, но фантастику еще не печатавшие, и люди, много лет уже писавшие в стол. Из той кучи рукописей, которой мы начали обмениваться, я выделил для себя нескольких авторов, находившихся примерно на том же уровне, что и я. Виталий Бабенко уже напечатал один рассказ в «Искателе», и мне страшно нравились его хармсовско-зощенковские миниатюры, кое-что из них было потом опубликовано. Очень и очень интересен был Боря Руденко, тогда капитан милиции и сотрудник ОБХСС, совершенно не писавший детективов, в которых он, к сожалению, сейчас завяз. «Сурки» и «Подарки Семилиранды» для того времени были просто очень яркими вещами.

Но интереснее и, наверное, талантливее всех нас был Володя Покровский, тогда еще физик, работавший в Курчатовском институте. Одессит, перебравшийся в Москву, при всем юморе и живости характера очень мало похожий на укоренившийся тип южанина, даже говоривший без ТОГО САМОГО акцента, он писал рассказы и уже потом, если не ошибаюсь, за рамками семинара написал два романа. Даже сюжеты он выдумывал талантливее прочих. Естественно, всем нам приходилось держаться рамок, за которые — мы знали это ж…й — цензура и редакторы нас не выпустят. Цикл о городе Ежополе Саши Силецкого, например, существовал только в приятельской среде. Володя ухитрялся даже в дозволенной серятине отыскивать что-то необычное. Его рассказ о разумных бомбах был маленьким шедевром, потому что дело было не в пропаганде официальной доктрины борьбы за мир и разоружение, а в рассказе о двух судьбах, человека-истребителя и робота-убийцы, решившихся пойти против судьбы и погибших…