Победитель остается один - Коэльо Пауло - Страница 57

— Продолжай.

— Сам не знаю, зачем я тебе это рассказываю.

— Затем, что хочешь, должно быть, от чего-то меня уберечь. Ты добрый. Продолжай, прошу тебя.

Габриэла при всей своей юной неискушенности была женщиной, а потому знала, как получить от мужчины то, что нужно ей. В этом случае самой верной отмычкой должно послужить тщеславие.

— Не знаю, почему я так желал этого. — Звезда попал в расставленную ему ловушку и теперь, покуда фанаты продолжают бесноваться, поворачивается своей уязвимой стороной. — Очень часто я возвращаюсь в отель после тяжкого дня, становлюсь под душ и замираю надолго, слушая только шум воды. И во мне борются две силы: одна велит мне благодарить судьбу, другая — бросить все, пока не поздно.

И в такие минуты я чувствую себя самым неблагодарным существом на свете. У меня есть поклонники, а я уже еле выношу их. Меня приглашают на самые престижные, самые завидные праздники, а мне хочется сразу уйти оттуда, вернуться домой и посидеть в тишине с хорошей книгой. Люди награждают меня премиями, вручают призы, делают все ради того, чтобы я был счастлив, а я не ощущаю ничего, кроме усталости и досады, потому что мне кажется — я не заслужил этого, не заслужил, ибо я не достоин своего успеха. Понимаешь?

На долю секунды Габриэлу охватывает жалость к человеку, сидящему рядом: она представляет, сколько раз в году он должен появляться на каких-то празднествах, где у него будут просить автограф или позволения сфотографироваться рядом или рассказать какую-нибудь абсолютно неинтересную ему чушь, (которую надо внимательно выслушать или по крайней мере сделать заинтересованный вид), предлагать ему участие в новом проекте, доводить его до бешенства классическим «Вы меня не помните?», совать ему свои телефоны, умоляя сказать хоть одно словечко жене, сестре, сыну. А он должен быть всегда весел, всегда контактен, вежлив и благорасположен, как подобает настоящему, первоклассному профессионалу.

— Понимаешь?

— Понимаю. Но знаешь — я готова ко всем этим неприятностям, что были у тебя, однако отдаю себе отчет, что мне еще очень до них далеко.

Еще четыре лимузина — и они будут у цели. Водитель просит приготовиться. Звезда, опустив с потолка маленькое зеркало, поправляет галстук, а Габриэла — прическу. Девушке уже виден кусочек красной ковровой дорожки, хотя сама лестница пока вне поля зрения. Царившая вокруг истерика унялась — теперь у каждого, кто стоит в толпе, висит на шее аккредитация с фотографией: они разговаривают друг с другом и не обращают ни малейшего внимания на тех, кто подъезжает в лимузинах, потому что устали уже на это реагировать.

Еще две машины. Слева от Габриэлы появляются ступени помоста. Люди в строгих костюмах и при галстуках открывают дверцы; суровые металлические барьеры сменились бархатными шнурами, продернутыми через столбики из бронзы и дерева.

— Черт! — вскрикивает вдруг Звезда, так что Габриэла пугается. — Черт! Ты только посмотри, кто там! Погляди, кто сейчас выходит из машины.

Габриэла видит кинодиву в платье от Хамида Хусейна: она только что ступила на красный ковер. Звезда смотрит в противоположную от Дворца конгрессов сторону, и Габриэла, проследив его взгляд, видит нечто совершенно неожиданное для себя. Живая человеческая стена почти трехметровой высоты беспрерывно вспыхивает блицами фотокамер.

— Она смотрит не туда… — с облегчением произносит Звезда, вмиг растеряв весь свой шарм, и мягкость, и озабоченность вопросами бытия. — Это же не аккредитованные журналисты, второй сорт, мелкие газетенки.

— А почему «черт!»?

Звезде не удается скрыть раздражение. Перед ними — последний лимузин.

— Ты что, сама не понимаешь? С луны свалилась? Мы с тобой вступили бы на ковер, а все объективы аккредитованных репортеров, стоящих как раз посередине, были бы направлены на нее! — И приказывает шоферу: — Сбавьте скорость!

Но тот показывает на одного из распорядителей, который знаками дает понять: двигайся поживей, не задерживай.

Звезда глубоко вздыхает — нет, сегодня явно не его день. И зачем ни с того ни с сего он вздумал излить душу начинающей актриске, оказавшейся с ним рядом? Хотя его и вправду тяготит жизнь, которую приходится вести, однако при этом он ничего другого и вообразить себе не может.

— Не спеши, — наставляет он Габриэлу. — Надо постараться пробыть у подножия лестницы как можно дольше. Нужен изрядный промежуток времени между этой дамочкой и нами.

Под дамочкой он разумеет кинодиву.

Пара, выходящая из предыдущей машины, не привлекает к себе, похоже, особенного внимания, хотя люди эти — явно не последнего разбора, ибо никому еще не удавалось оказаться на первой ступеньке каннской лестницы, не покорив сначала многие и многие вершины.

Звезда немного успокаивается, но теперь в свою очередь напряжена Габриэла, которая не очень-то представляет, как себя вести. Ладони ее становятся влажными. Прижимая к боку набитую бумагой сумочку, она глубоко вздыхает и шепчет молитву.

— Не торопись, — повторяет Звезда. — И не жмись ко мне, держись чуть поодаль.

Лимузин останавливается. Обе дверцы распахиваются.

В этот миг чудовищный многоголосый крик, заполняя, кажется, всю Вселенную, со всех сторон обрушивается на Габриэлу, и она только сейчас понимает, что из-за превосходной звукоизоляции салона ничего не слышала раньше. Звезда выходит из машины, сияя ослепительной улыбкой, словно две минуты назад ничего и не было, словно не звучали его горькие признания, очень похожие на правду, а он был и остается центром мироздания. Этот человек не в ладу с самим собой, со своим прошлым, со своей средой, но не может сделать ни шагу назад.

«О чем только я думаю? Надо собраться, вернуться к действительности… Подняться по ступеням каннской лестницы!»

Оба приветственно машут репортерам без аккредитации и минуту-две позируют им. Люди тянут к ним клочки бумаги, Звезда раздает автографы и благодарит своих фанатов. Габриэла не знает, стоять ли ей рядом с ним или направиться к красной дорожке и ко входу во Дворец конгрессов — но в этот момент кто-то протягивает ей ручку и листок.

Это не первый автограф в ее жизни, но, без сомнения, самый важный. Она смотрит на женщину, сумевшую прорваться за оцепление, улыбается ей, спрашивает, как ее зовут, но фотографы кричат так, что ответа она не слышит.

Ах, как бы ей хотелось, чтобы эту церемонию в прямом эфире показали на весь мир, и мать смогла бы увидеть, как она в умопомрачительном наряде, рядом со знаменитейшим киноактером (сейчас у нес, правда, возникают сомнения, но лучше поскорее выбросить эти «негативные колебания» из головы) дает автограф, важнее которого не было еще за все ее двадцать пять лет! Так и не расслышав имя женщины, она улыбается и пишет просто: «С любовью…» Подходит Звезда.

— Идем. Путь свободен.

Женщина, которой она только что написала эти сердечные слова, читает их и протестует:

— Это же не автограф! Мне нужно ваше имя, чтобы можно было потом узнать на фото!

Габриэла делает вид, что не слышит — ничто на свете не в силах испортить этот волшебный миг.

Они начинают восхождение на этот высший европейский подиум; полиция окружает их плотным заслоном, хотя публика осталась далеко позади. По обе стороны укрепленные на фасаде исполинские плазменные экраны показывают простым смертным, толпящимся снаружи, что же происходит в этом святилище. Откуда-то доносятся истерические крики, бешеные рукоплескания. Дойдя до более широкой ступени — это нечто вроде площадки, Габриэла видит новую толпу фотографов, одетых, в отличие от своих коллег внизу, в строгие костюмы: они громогласно выкликают имя Звезды, прося его повернуться сюда, нет, сюда, еще немного вправо, чуть-чуть влево, взглянуть вверх, посмотреть вниз. Мимо проходят, поднимаются по ступеням другие пары, но они фотографов не интересуют, а Звезда, сохраняя нетронутым весь свой гламурный блеск, изображает легкую небрежность и пошучивает, показывая, что вовсе не напряжен и ему это все не в новинку.