220 дней на звездолете (изд.1955) - Мартынов Георгий Сергеевич - Страница 5

Кроме стола, в каюте находится шкаф, в котором помещаются инструменты, приборы и наши личные вещи. Он сделан из алюминия и занимает всю стену напротив стола. Когда я «сижу» за столом, то шкаф, относительно меня, находится «на потолке», а если я повернусь ногами к нему, то «на потолке» окажется стол.

Никаких постелей в каюте нет. По обеим сторонам окна висят две сетки с металлическими пряжками. В них мы должны спать. Делается это так: слегка оттолкнувшись от чего-нибудь, подплываешь в воздухе к сетке и, поместившись в ней, застегиваешь пряжки. Невесомое тело ни на что не давит, и спать можно в любом положении, как на мягчайшем пуховике. Сетка не дает моему телу двигаться по каюте во время сна. Дело в том, что в нашем невесомом мире время от времени возникает чуть заметная сила тяжести. Это происходит тогда, когда корабль поворачивается вокруг своей продольной оси. Как ни мала эта сила, но ее достаточно, чтобы я проснулся совсем не там, где «лег». Точнее говоря, это не тяжесть, а центробежный эффект. Когда происходит поворот, все незакрепленные предметы начинают двигаться.

Эта же причина вызывает красивую иллюзию, которой мы можем любоваться в окно. В момент поворота создается впечатление, что вся вселенная сдвигается с места и медленно поворачивается вокруг корабля. Зрелище неописуемое!

Как я упоминал, отсутствие тяжести стало настолько привычным, что мы его просто не замечаем. Но я хорошо помню, сколько разговоров вызвала эта особенность звездолета, которую Камов вынужден был оставить в интересах астрономических наблюдений. Создание искусственной тяжести путем быстрого вращения затрудняло бы работу с телескопом; и правительственная комиссия в конце концов согласилась, что этим удобством надо пожертвовать, тем более, что виднейшие врачи Советского Союза решительно высказывались за полную безвредность для человека длительного невесомого состояния. По этой же причине Камов отказался от регулирования температуры внутри корабля изменением окраски корпуса с помощью сдвижной чешуйчатой оболочки — способа, предложенного еще К.Э. Циолковским. Повороты звездолета вокруг продольной оси давали возможность легко направить телескоп в любую сторону.

Следует упомянуть об одной важной подробности. Круглая дверь всегда закрыта герметической крышкой. При переходах из одного помещения в другое мы обязаны закрывать за собой все двери, что делается простым нажатием кнопки.

Дело в том, что межпланетное пространство не пусто. В нем движутся бесчисленные частицы материи размером начиная от пылинки и до огромных масс. Встреча корабля с подобными блуждающими телами, по мнению Камова, почти невозможна, но всё же такая встреча не может считаться исключенной. Если один из таких камней или даже крохотный кусочек налетит на корабль, то при огромной скорости обоих тел это вызовет более или менее сильный взрыв. В борту корабля образуется пробоина, а так как снаружи совершенно отсутствует воздух, то в эту пробоину с силой устремится воздух, находящийся внутри корабля. В несколько секунд весь экипаж звездолета погибнет. Но так как корабль разделен на герметически закрытые отсеки, подобный конец экспедиции становится маловероятным.

Если борт окажется пробитым в такой момент, когда в каюте кто-нибудь находится, и взрыв не будет слишком сильным, можно спастись, приложив к пробоине пластырь. Такие пластыри разложены всюду. Они различных размеров и должны плотно закрыть отверстие, так как воздух внутри корабля давит на все предметы с такой же силой, как и на Земле, то есть с силой одного килограмма на каждый квадратный сантиметр, а снаружи, повторяю, давления нет. Но при этом, конечно, надо действовать с быстротой молнии.

Сейчас в каюту «входил» Пайчадзе. Чтобы открыть дверцу шкафа, он принял такое положение, что оказался висящим над моей головой под прямым углом.

Я знал, что, как он, так и предметы, находящиеся в шкафу, не могут упасть на меня, но сила «земных» привычек заставила сделать движение в сторону. Тетрадь немедленно отлетела в другую.

Арсен Георгиевич заметил это и рассмеялся. Он вынул из шкафа какой-то прибор и, ловко повернувшись в воздухе, оказался в одном положении со мной. По пути он успел поймать мою тетрадь.

— Можно прочесть? — спросил он.

Я кивнул головой. Он стал внимательно читать последние страницы.

— Физические явления на корабле, — сказал он, передавая мне тетрадь, — описаны хорошо, но почему не описали старт полета?

— Обязательно опишу.

— Надо соблюдать хронологическую последовательность.

— Этот дневник, — ответил я, — только сырой материал. Я пишу его как придется.

— Никогда не надо делать «как придется», — он положил руку на мое плечо, отчего я немедленно опустился вниз. — Не обижайтесь!

— Что вы, Арсен Георгиевич! Конечно, не обижаюсь.

Он удалился, закрыв за собой дверь, а я опять «сел» к столу и внимательно прочитал всё написанное.

Конечно, Пайчадзе прав. Мои записи сумбурны. Надо писать последовательно…

В ночь перед стартом я, вопреки своим ожиданиям, спал хорошо. Ровно в 7 часов за мной заехал Пайчадзе. Взяв с собой небольшой чемодан, сопровождавший меня во всех моих поездках, я сел в машину с чувством, похожим на облегчение.

Кончилось ожидание… Пути назад нет!

Арсен Георгиевич был молчалив. Я понимал его состояние и не беспокоил разговором. В Москве Пайчадзе оставлял жену и шестилетнюю дочь. Он очень любил их, и разлука была ему тяжела. Он только что простился с ними, так как провожающие не допускались на место старта.

Машина миновала стадион «Динамо» и помчалась по Ленинградскому шоссе. Наш космический корабль должен был тронуться в путь с берега Клязьмы. Оттуда же Камов начал и оба первых полета.

Было 9 часов утра, когда мы прибыли на место.

Ракетодром, окруженный высокой оградой, представлял собой огромное поле в пятнадцать километров в диаметре. Вход за эту ограду был строжайше запрещен кому бы то ни было. В центре поля находился наш корабль, готовый к полету. Он висел на высоте тридцати метров от земли, поддерживаемый ажурным переплетом стартовой площадки.

В большом двухэтажном здании, которое мы в шутку называли «Межпланетным вокзалом», где помещались мастерские и лаборатории, обслуживающие корабль, мы застали Камова, Белопольского и членов правительственной комиссии.

Мы с Пайчадзе прибыли последними.

Камов был занят с председателем комиссии — академиком Волошиным, а Белопольский, поздоровавшись с нами, через несколько минут сел в машину и уехал к кораблю.

Камов подозвал Пайчадзе, и я остался в одиночестве. Ко мне подошел единственный допущенный на старт представитель прессы — корреспондент ТАСС Семенов, которого я хорошо знал. Он спросил меня о самочувствии и передал привет от работников ТАСС. Я рассеянно поблагодарил его.

В половине десятого Камов встал и крепко пожал руку Волошина.

— Пора! — сказал он.

Старый академик, видимо сильно взволнованный, обнял его.

— От всего сердца желаем вам успеха! — сказал он. — С величайшим нетерпением будем ожидать вашего возвращения.

Он обнял Пайчадзе и меня.

Мы простились с остальными членами комиссии. Все были очень взволнованы. Один Камов казался невозмутимо спокойным. Когда мы садились в автомобиль, он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ну, как? — спросил он. — Спали?

Я мог только молча кивнуть головой.

Последние рукопожатия, последние пожелания, и машина тронулась. Через восемь минут мы были у корабля.

Белопольский ждал нас у подъемной машины. Рядом с ним стоял инженер Ларин — руководитель работ по подготовке корабля к полету. Кроме него, все работники ракетодрома уже покинули место старта.

Над нами, на высоте десятиэтажного дома, сверкал на солнце белый корпус звездолета. Он имел двадцать семь метров в длину при ширине в шесть метров и формой напоминал гигантскую дыню. Внутреннее его устройство было мне уже хорошо знакомо.

На передней части блестело золотом название корабля — «СССР-ЛС2».