Фанаты. Прошлое и настоящее российского околофутбола - Козлов Владимир Владимирович - Страница 9

Виктор «Батя»:

[Фанатизм] стал явлением социальным в стране. Потому что в эпоху застоя получалось, что никаких молодежных альтернативных движений, никаких партий, как сейчас – ничего этого не было. И какая‑то отдушина, возможность сплотиться вокруг чего‑то – это был фанатизм. Большое количество людей пришли в фанатизм и в боление только из‑за того. При тоталитарном строе любое объединение людей больше трех человек кончалось Владимирским централом или политзаключением. А фанатизм – его сначала не рассматривали как явление: ну, ходят ребята на футбол, ну, шарфики одели. Но году к восемьдесят второму – восемьдесят третьему власти поняли, что столкнулись с очень интересным явлением. Сегодня в фанатизме более четко выделенные лидеры. А в те годы любой человек с улицы, более умный, сильный, уважаемый в силу того, что он больше отъездил выездов, участвовал в драках, мог стать лидером большой группы людей – двести, триста человек. А при социализме это был нонсенс, потому что ГБ контролировала все. А здесь получается, что вроде бы лидера нет, организации нет, а она существует: люди куда‑то ездят, где‑то собираются, на какой‑то трибуне вместе садятся, где‑то вместе шьют атрибутику.

Сергей Андерсон:

Советская власть серьезно взялась за эти течения. [Фанаты] – первое течение, которое в открытую объявило ненависть к коммунизму. Уже в нашей «куче» были такие высказывания про коммунизм, про социализм – с восемьдесят первого года, с восемьдесят второго.

Репрессии? А когда их не было? Даже когда флаги разрешили, все равно они были. Давление ментов ощущалось. От этого никуда не деться. Оно постоянно присутствовало. Мы были все «на крючке», потому что этими делами стала уже заниматься Петровка. Я не помню – шестой отдел или восьмой. Вызывали нас всех. Беседы, собеседования. Куда ездил, как болел. Такие наводящие вопросы – а сколько вас было там? А чем вы занимались там? На такие вопросы отвечаешь сам за себя: я в гостинице спал. Или, там, на вокзале сидел. Дурака просто врубаешь – и все.

Милицейские и кагэбэшные начальники поняли, что имеют дело с серьезной силой. Причем, силой легальной – ничего «идеологически вредного» фанаты не делали, а болеть за свою команду в Советском Союзе не запрещалось. Фанатские драки и «демонстрации», во время которых разбивали стекла в троллейбусах, а иногда и вообще переворачивали их, были все‑таки хулиганством, а не массовыми беспорядками: обычно все это происходило стихийно и спонтанно. Но волновало милицию и, тем более, КГБ, не хулиганство – его и так в стране было более, чем достаточно, а существование организованного движения, в которое входили, в основном, молодые ребята. Что, если в какой‑то момент их лидеры захотят «политизировать» движение, или найдется кто‑то со стороны, кто поведет за собой футбольных фанатов?

Виктор «Батя»:

Это страшно нарастало для [властей] как явление, снежным комом был фанатизм. И не понимали, откуда это, и как это контролировать. Засланные агенты среди «правых» людей вычислялись при мне, мы их сами били. Раз поехали на киевский вокзал – «акционировать» не помню, на кого там – на хохлов или не на хохлов. И с нами человек ехал случайный, видно, решил прибиться. А нас человек пятнадцать, все друг друга в лицо знаем. Идем по эскалатору – он за нами. Мы сели в троллейбус – знали, что по кругу ходит троллейбус, вокруг Киевского вокзала – он опять за нами. Короче, в итоге его отдубасили, а он, оказалось, просто домой ехал, сам за «Динамо» болеет. Увидел, что «динамики» едут. А мы думали, что это – подставной какой‑то человек.

Одновременно с милицией, которая пытается придавить зарождающийся фанатизм, включается и «идеологическая машина». В начале восьмидесятых в центральной прессе появляются первые статьи о фанатах. Общий тон – однозначно негативный. Еще бы, что могло быть общего у фанатизма и идеологии «будущего строителя коммунизма»? Фанатизм преподается как хоть и не явное зло, но времяпровождение «безыдейное» и бессмысленное – «недостойное советского молодого человека».

Из статьи «Фальшивые страсти: боление как явление», газета «Труд», 1981 год:

«…Владимир Грошев в ПТУ учился на электросварщика. За хорошими оценками не гнался, занимали Владимира мысли иные. Где бы набраться новых впечатлений, найти друзей, с которыми скучно не бывает?

Знакомство с Шуриком Вазловым положило конец поискам. К 17 годам его новый знакомый уже несколько раз побывал в милиции. Не по своей, конечно, воле. Вазлов растолковал Грошеву, что веселое расположение духа проще всего обрести на трибунах. Протекция Вазлова помогла Грошеву свести дружбу с «настоящими» болельщиками. Те решили устроить новичку экзамен на преданность любимому клубу.

В назначенный час у железнодорожной насыпи в Лужниках Грошев бесстрашно сорвал клетчатую шапочку с малолетнего поклонника команды – соперника и удачно скрылся от дружинников. Преданность, таким образом, была налицо. Приятели научили новичка многому: струей огнетушителя рисовать на стенах эмблему любимого клуба, бить стеклянные павильоны на автобусных остановках, раскачивать поезда метро. Словом, Владимир Грошев стал «фанатом».

«Фанат» – кто и что это такое? Так в обиходе называют людей, которые вопреки рассудку и здравому смыслу следуют какому‑то увлечению, иногда подвергая опасности и себя, и окружающих.»

Из статьи «Проигранный тайм», газета «Комсомольская правда», 1982 год:

«Когда он впервые попал на трибуну «Б» в Лужниках, на которой собирались «фанатики», ему было все равно, за кого болеть. Шел матч «Спартак» – «Динамо». Конечно же, он выбрал ту команду, за которую болели его новые друзья.

Вскоре были заброшены книги, стихи, японский язык, который он изучал самостоятельно… Зато появились в доме атрибуты его новой жизни: красно – белая вязаная шапочка, длинный шарф тех же цветов (правда, после одной из статей в газете о «фанатиках» отец его отобрал). А на летний сезон – красно – белая кепка, какие‑то шнурки, повязки… в общем, целая костюмерная. Что ж, самые неожиданные вещи вдруг становятся модными у подростков.

[…]

Вскоре я пойму, что у некоторых сегодняшних школьников вопрос «за кого ты болеешь?» – это что‑то вроде вопроса «ты кто?», «какой ты?» Если «спартаковец» – значит, свой в доску без лишних слов. Если «динамовец», то чужой (или наоборот), и опять же выяснять больше нечего. Просто. Коротко. Удобно. Леше с его застенчивостью как раз не хватало такой простоты.

[…]

Недавно Леше исполнилось восемнадцать лет. Из них самые активные, интенсивные для развития личности годы прожиты на стадионе. Какой яркой, насыщенной казалась эта жизнь в начале! А теперь оглянешься – ничего она не дала: ни друзей настоящих, ни знания людей, самого себя: кто он, какой? Куда идти дальше?»

В начале восьмидесятых милиция была не готова к каким‑либо массовым акциям. Политических демонстраций и митингов не было – официальные мероприятия не в счет. И поэтому, когда фанаты начали устраивать шествия после матчей – сами они называли их «демонстрации» – милиционеры просто не знали, что делать. Сегодня это действительно кажется немыслимым: в стране – жесткий тоталитарный режим, а после футбольного матча несколько сотен футбольных фанатов идут маршем по проезжей части, переворачивают милицейские машины, разбивают окна в киосках. Тогда еще не было ни ОМОНа, ни спецназа, а патрульно – постовые милиционеры просто не знали, что делать с толпой, которая могла в любой момент смести их. Вот несколько рассказов участников и очевидцев фанатских «демонстраций» первой половины восьмидесятых годов.

Сергей Андерсон:

У нас была сильная демонстрация в восемьдесят первом году, когда с «Днепром» играли. Девятнадцатое апреля (июня). Там даже ментовские машины [переворачивали]. Мы дошли от «Динамо» до Олимпийского. Шли, перекрывая проезжую часть. Менты – они сопровождали только. Народу было очень много, около тысячи с чем‑то. Первая такая демонстрация. Потом, когда дошли до Олимпийского, начали мусорки переворачивать. А потом на «Пушку» поехали. У нас все какие‑то шествия заканчивались «Пушкой».