Другой ветер - Крусанов Павел Васильевич - Страница 30

- Склизко, - кратко пояснил он.

Пара свернула в ухоженный, мерцающий запорошенными тополями садик. Здесь не вьюжило и снег летел красиво. У последнего подъезда Исполатев нажал кнопку домофона. "Кто такой?" - хрипло спросил динамик. "Черт его знает, - задумался Петр. - Сегодня я себя не узнаю". - "Сейчас опознаем". В замке что-то зажужжало, потом щелкнуло, и Исполатев потянул на себя дверь. Чета линялых кошек шарахнулась к зарешеченному подвальному спуску. Эхо звонких Изабеллиных каблучков порскнуло вверх по лестничной клетке.

На третьем этаже, заслоняя собой вход в квартиру, стоял Андрей Жвачин. В руке его лакированно блестел надкушенный пряник. Шевеля серыми усами, Жвачин разглядывал Исполатева со спутницей, доигрывающей кадриль на последнем лестничном марше.

- Что же ты в себе не узнаешь? - спросил Жвачин.

- Уже восемь, а я еще не опохмелился...

- Здравствуй, Андрюша, - сказала Изабелла из-за плеча Исполатева.

Жвачин кольнул усами щеку девушки и, развернувшись, пошел по коридору к удобствам.

- Что такое? - не сразу собрался с вопросом Петр.

Девушка оправдывалась без раскаянья:

- Должно быть, я тоже виновна в том, что жизнь Жвачина лишена идеалов... Прими мою шубу, пожалуйста. Мы с Андрюшей поступали в институт в одном потоке. Спасибо. А с Верой-солдаткой мы подруги.

В комнате было накурено. Магнитофон негромко что-то наигрывал. В углу топорщилась реденькая елка, опутанная серебряным дождем и электрической гирляндой. Вокруг низкого столика, уставленного бутылками и похожими на клумбы салатницами с салатами сидели: солдатка Вера (жених тянул лямку срочной службы), очарованная мужественным шармом и вольным беспутством Андрея Жвачина - хозяина роскошной квартиры, доставшейся ему в наследство от деда, былого сталинского расстрельщика; Алик Шайтанов - атлет, флейтист-любитель, когда-то отдавший дань рок-н-роллу тем, что вместе с Петром фигурно голосил в ликующих залах ДК: "Вчера мне полпальца станок отсверлил, а сегодня ты мне отсверлишь полсердца"; Женя Скорнякин литератор, сибарит, обаятельный щекастый весельчак, обожающий семью и склонный в застолье распевать громоподобным, точно иерихонская дуда, голосом сентиментальные романсы; черноглазая, с голубыми, как у младенца, белками Паприка, потерявшая свое настоящее имя после того, как Исполатев беспечно поцеловал ее и заявил: "Это - не женщина, это - паприкаш из перца!"

- Наконец-то! - Солдатка Вера вышла из кресла, на котором сидела с ногами, и манерно лизнула подружку в губы. - Ребята, это - Аня, представила она гостью. - Аня, а это - ребята.

- Ложь, - возразил расстроенный Исполатев. - Это - Жля.

- Жля? - удивилась Изабелла-Аня.

- Гений, воспевший набег новгород-северского князя на половцев, писал: "...и Жля поскочи по Русской земли, смагу людем мычючи в пламяне розе". Исполатев выставил из сумки бутылки хереса, одну за другой - пять штук. - А кто такая Жля, не знает даже академик Лихачев.

В комнату, держа в зубах пряник и на ходу застегивая гульфик, вошел Андрей Жвачин. Аня щебетала с Верой, одновременно разглядывая компанию глянцевым взглядом, - похоже, кроме хозяина и солдатки, она ни с кем не была знакома. Исполатев присел на стул рядом с Паприкой и открыл бутылку хереса. Скорнякин удивленно кивнул на водку.

- На понижение не пью, - сказал Петр. - Вчера я от водки скатился к сухому и до сих пор об этом жалею. - Он поднял бокал и одиноко выпил.

- А нам? - встрепенулась Вера.

Жвачин взял со стола бутылку "Пшеничной" и свернул ей золотую голову. Исполатев, подумав, вонзил вилку в салатницу с оливье.

- Я на тарелку положу, - сказала Паприка, посылая Петру обожающий взгляд.

- Всем клади, - сказал Жвачин. - У нас эгалите.

Нежно звякнули рюмки, точно качнули хрустальную люстру, и по фарфору мертво скрежетнули вилки.

- Что случилось вчера? - наконец спросил Исполатев. - Я что-то плохо помню.

- Двенадцатого января - рьен, - по-королевски определил прожитый день Жвачин. - Тебе приспичило пить только под тосты.

Паприка сказала:

- Вначале ты пил за мои глаза, потому что они похожи на скарабеев.

Шайтанов сказал:

- Потом ты пил за навозников, потому что они извлекают пользу из того материала, какой имеют в наличии.

Солдатка Вера сказала:

- Потом ты играл на гитаре и пил за пьяницу Анакреонта, подавившегося насмерть виноградной косточкой.

Скорнякин сказал:

- Потом ты спросил: не есть ли искусство - слияние мира дольнего с миром горним? Но ответа не получил и выпил без тоста.

Жвачин сказал:

- А потом Светка увела тебя в соседнюю комнату.

- И это все? - удивился Исполатев.

Шайтанов сказал:

- Потом ты вернулся и выпил за то, чтобы Паприка трижды вышла замуж и каждый раз удачно. Это было уже сухое.

Скорнякин сказал:

- Потом ты выпил за великие чувства, потому что человек, способный на великие деяния, но неспособный на долгие страдания, долгую любовь или долгую ненависть - не способен ни на что путное.

Паприка сказала:

- А потом я спросила тебя: что из того, что Анакреонт подавился насмерть виноградной косточкой? И ты объяснил, что это свидетельство любви Диониса к Анакреонту, а Анакреонт Диониса тоже любил, и мы выпили за взаимную любовь.

- А потом ты заявил, что готов встретиться с великой любовью, и исчез, не простившись, как английский свинтус, - сказала солдатка Вера.

Жвачин припомнил, что глухой ночью позвонил нетрезвый Ваня Тупотилов и сообщил, что в его форточку, в обличии огромной стрекозы, протиснулся Исполатев, занял его, Ванин, диван и теперь на глазах превращается в человека.

- А я, напившись, становлюсь свиньей, - признался Скорнякин.

Магнитофон заглох на ракорде. Возникла пауза, умозрительная китайская палочка с закрепленным шелком - пространство для следующей картины. На шелке контрастно и завершенно, как иероглиф, отпечаталась Анина просьба поиграть живую музыку. Жвачин подал Исполатеву гитару.

- Сегодня и я с инструментом. - Алик Шайтанов принес из прихожей гитару в пестром фланелевом чехле, похожую на эскимо в обертке.

Некоторое время щипали струны и выкручивали гитарам колки. Настроившись, Петр негромко повел тему. Шайтанов подхватил, оплел ее тугим кружевом. Обыгрывали простенький блюз в ля мажоре, понемногу расходясь и поддавая драйва. Петр синкопировал, меняя аккорды на циклический рифф, Алик тут же подлаживался - остальные, вежливо отставив тарелки, серьезно принимали безделицу за музыку. Исполатев окинул глазами зрителей: нежную Паприку, владелицу газельих очей и доверчивого сердца, убежденного, что существует очередь за счастьем - - - нагловатое лицо Жвачина с прозрачными голубыми глазами, до того ясными, будто череп его с изнанки был выложен апрельским небом - - - Скорнякина, все его добрые бугорки, ямочки и припухлости - - - сверкающую бижутерией Веру - душку с ужимками светской кокотки и маскарадом в душе, где Мессалина рядится в затрапез Золушки - - мглистое сияние Жли - капризной шутницы, изящной шкатулочки, которую нельзя не заподозрить в сокрытии клада... На всех лицах проступало вполне натуральное удовольствие. Всем нравилось легкое трень-брень. И это не нравилось Петру. "Они такие разные, - думал Исполатев. - Отчего же мы всем угодили?" Исполатев сменил тему. Шайтанов тут же подстроился, и это было уже настоящее. Теза Исполатева тосковала о звуках, что жили в тростиночках, на тетиве натянутой, в ущельях, ветре, щепочках, о музыке, которая сама себе наигрывала песенки, но вот попалась человеку на ухо, и тот ее забрал в наложницы и с нею нынче в скуке тешится. Антитеза Шайтанова возражала, что музыку музыкой музыке нипочем не растолкуешь, что она человека хитрее и силок ей не поставить. Они здорово поспорили.

- Очень! - похвалил впечатлительный Скорнякин.

Одобрили и остальные. Вдруг Аня - изящная шкатулочка - приоткрылась и наружу выкатилась драгоценная бусинка: