Том 1. Тяжёлые сны - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 67

Гомзин и Оглоблин переглянулись.

— Ну, этого мы не можем сделать, — сказал Гомзин, — мы еще не получили полномочий.

— Зачем же вы пришли? — спросил Шестов. Взволнованно заходил по комнате.

— Да нам, собственно, надо знать, в чем именно… Шестов говорил бешено-тихим голосом.

— В том именно, что он вчера пришел, когда меня не было, сел на кресло, положил ноги на диван и говорил оскорбительные слова моей тетке. Понятно?

— Позвольте, — сказал Оглоблин, — что ж такое? Ну, он вчера выпил лишнее, ну что ж из того.

— Надеюсь, однако, что вы теперь имеете что сказать Алексею Иванычу, а о прочем обратитесь к Василию Марковичу.

— Хорошо, мы это передадим, — говорил Гомзин, — но еще раз говорю, что Алексей Иваныч раздражен. Впрочем, я уверен, что теперь он снабдит нас достаточными полномочиями. Поэтому я посоветовал бы вам поспешить окончить это дело. Алексей Иваныч шутить не любит. Так вот, мы предлагаем вам взять письмо назад.

— Господа, я просил бы вас прекратить: ведь уж все сказано.

— В таком случае имею честь… Гомзин церемонно раскланялся.

— Имею честь… — также церемонно повторил Оглоблин и вдруг прибавил: — А вы вашей рюмки так и не выпили? Распоясной-то? Вы, может быть, по утрам не употребляете этого крякуна? Я ведь также, но…

— Константин Степаныч! — строго позвал Гомзин.

Он стоял уже в дверях.

— Сейчас, сейчас. Но, видите ли, опохмелиться. Так уж я вашу хлобысну.

— Ну, однако, это черт знает что, — проворчал Гомзин. — Послушайте, Константин Степаныч! Оглоблин придержал рюмку у рта.

— Ась? — откликнулся он.

— Ну чего же один лакаешь, свинья! — энергично выругался Гомзин. — Налей и мне за компанию.

— Это дело, — похвалил Оглоблин.

Он налил Гомзину и поучительно сказал:

— Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на хлебе.

Друзья выпили и закусывали. Шестов угрюмо смотрел на них.

— Хорошая брусника! — похвалил Оглоблин.

— Эге! — отозвался Гомзин. Оглоблин опять обратился к Шестову:

— Право, оставили бы, голубчик. Эх, чего там задираться! Возьмите назад письмецо, — вот мы его с собой приволокли. Ась, возьмете?

Оглоблин ласково всовывал в руки Шестова письмо, которое вынул из кармана. Шестов молча отстранился.

— Ну как знаете. А только он очень сердится. Распрощались, ушли.

В тот же день к вечеру Вкусов посетил Логина и объявил ему, что дуэли не допустит.

Глава тридцать четвёртая

Нета стояла на одном конце качельной доски, Андозерский на другом. Качались. В этом неудобном положении Андозерский успел объясниться в любви — и получил отрицательный ответ.

— Остановите качели, — сказала Нета.

— Я люблю вас, — повторил Андозерский.

Он стал поддавать слабее, но не останавливался.

— Жалею вас, — насмешливо сказала Нета. Держась за веревки и качаясь, они перекидывались отрывочными восклицаниями.

— Все бы отдал, — страстно восклицал он.

— Пустите! — гневно крикнула Нета.

— Добьюсь любви.

— Довольно!

— Любовь-великая сила.

— Пустите!

— Вы будете моею.

Нета вдруг сильно взмахнула качели. Она и Андозерский стояли с раскрасневшимися щеками и горящими глазами и все сильнее подбрасывали ногами доску, словно состязались в дерзании.

— Ты будешь моею!

— Никогда!

Замолчали. Качель взлетела так высоко, как только позволяли веревочные подвесы. Большие зубцы гипюрового воротника развевались и били Нету по лицу. Вдруг Андозерский заметил, что Нета сильно побледнела; ее глаза загорелись; вся она подвинулась к одному краю доски и как-то странно перебирала руками.

«Спрыгнет!» — догадался Андозерский.

Сильным напряжением задержал взмахи качелей. Нета сделала движение, но прежде, чем успела приготовиться к прыжку, уже Андозерский стоял на земле и удерживал доску. Нета сделала шаг к середине доски. Андозерский схватил ее за талью, снял с доски и поставил на землю. Нета тяжело дышала. Повторила:

— Никогда!

— Увидите! — ответил он.

Она отвернулась, хотела уйти. Он опять схватил ее. Губы его почти касались ее щеки. Но она вывернулась и убежала.

«А, эта не уйдет!» — подумал Андозерский.

Отправился в дом и отыскал хозяина. Их беседа в кабинете Мотовилова была недолга. Потом Мотовилов пришел с Марьею Антоновною.

Когда Андозерский уходил, у него был вид победителя.

— Садись и слушай, — сказал Мотовилов Нете, когда она вошла в кабинет.

— И благодари отца, — прибавила Марья Антоновна.

Нета села на рогатом стуле, зацепилась пышным бантом кушака и стала освобождать его. Не любила этой комнаты с неуютною мебелью.

«Сидел бы сам!» — думала про отца.

А Мотовилов очень удобно развалился на низеньком диване. Рядом важно торчала его коротенькая жена.

— Так вот, мать моя, — сказал Мотовилов дочери, — тебе счастье, — в генеральши метишь.

— Не имею ни малейшего желания, — капризно ответила Нета.

— Я имею сообщить тебе приятную для нас, твоих родителей, новость: Андозерский просит у нас твоей руки.

— Совершенно напрасно хлопочет! — решительно сказала Нета.

Мотовилов строго посмотрел на нее, а Марья Антоновна сказала наставительно:

— Не капризничай, Нета, — он прекрасный молодой человек.

— И на такой хорошей дороге, — подхватил Мотовилов.

— Да я уж люблю другого, — сказала Нета.

— Вздор, мать моя! Выкинь дурь из головы: за Пожарским тебе не бывать!

— А за Андозерского я не пойду!

— Слушай, Нета, — внушительно сказал Мотовилов, — я тебе серьезно советую, — подумай!

— Подумай, Нета, — сказала Марья Антоновна.

— А иначе тебе худо будет. Я из тебя дурь выбью, не беспокойся. И актеру не поздоровится.

Нету подвергли беспрестанному домашнему шпынянью. Отец призывал ее раза по два на день в кабинет и читал длинные наставления, — должна была стоять и слушать.

— Я устала, — сердито сказала она во время одного такого выговора.

— Ну так стань на колени! — прикрикнул отец.

И ей пришлось еще долго слушать его, стоя на коленях.

Мать пилила понемножку, но почаще. Юлия Степановна подпускала шпильки. Видеться с Пожарским Нете не удавалось, но сумела-таки переслать ему записку.

Дня через два Пожарский явился утром и попросил доложить Алексею Степановичу. Горничная, молоденькая, смазливая девушка, вся красная и крупная, рыжеволосая, краснолицая, в красной кофточке и белом переднике, с красными большими руками и с красными ногами, принесла ответ: не могут принять. Пожарский сказал:

— Скажи Алексею Степановичу, что по важному для него делу.

Горничная пошла неохотно. Пожарский вынул из кармана визитную карточку и карандашом написал:

«Дело у меня несложно, не хотите выслушать, так я словесно передам через кого-нибудь, — только, может быть, вы пожелаете избегнуть огласки; дело щекотливое, и огласка ваши же планы расстроит.»

Горничная вернулась и сказала ухмыляясь, словно радуясь чему-то:

— Извиняются. Никак не могут.

— Ну так передай вот это.

Через минуту горничная опять вышла к Пожарскому. Красное лицо ее досадливо хмурилось. Она сказала:

— Просят пожаловать.

— Давно бы так, — проворчал Пожарский. Мотовилов ждал в кабинете. Тщательно припер дверь. Спросил сухо:

— Чему обязан?

— Многоуважаемый Алексей Степанович! — торжественно сказал Пожарский. — Имею честь просить у вас руки вашей дочери, Анны Алексеевны.

— Вы только за этим явились?

— А его от ответа зависит.

— Ответ вам известен, — резко сказал Мотовилов. Пожарский нахально улыбался. Сказал:

— С тех пор обстоятельства изменились, и потому я беру смелость…

— Ваши обстоятельства?

— Нет, не мои лично.

— Я уже говорил вам, — начал было Мотовилов. Пожарский развязно перебил его:

— Поверьте, Алексей Степаныч, будет лучше, если вы согласитесь.

— Одним словом, это окончательно.

— В таком случае я должен вам сказать, — хотя и с прискорбием, — что, прося теперь руки вашей дочери, я только исполняю долг честного человека.