Извращение желаний - Круковер Владимир Исаевич - Страница 46

– Гуляй, Вася, – откликнулся Верт. Принеси жратвы лучше, на тебе червонец.

– А водка?

– Водку сам пей. А нам квасу купи на станции, прямо в ведро налей.

Стучат колеса. Мчит этап, ползет этап, стоит этап на станциях сутками. Конвою – что, конвою суточные идут, доппаек лопают себе черномазые, автоматы начищают, денежки у зэков выманивают. Зэкам скучно. Все байки пересказаны, все разборки разобраны, все ценности проданы. Паек тоже съеден. Да и что там есть: селедка тухлая, хлеба две буханки тюремной выпечки, тушенки две банки и горсть сахара.

Но все равно, спасибо Столыпину, что отменил пешие да конные этапы в Сибирь, оборудовал для каторжан вагончики-теплушки. Прославили уголовнички имя его, в скрижали совдеповской пенитенциарной системы занесли.

Стучат колеса. Дремлет Юра Слепой, привалившись к мягкому брюху Адмирала, храпит во сне бравый разведчик, отвесив воловью желтую челюсть, заунывно напевает соловей в соседнем купе.

Вслушивается в песню профессор, удивляется сам себе, но все равно вслушивается, познавая новое искусство подворотни.

В детстве профессор попытался было освоить это искусство. Он пришел со двора домой сияющий и торжественно исполнил петушиным тенором:

Продолжить про топор, который плывет по речке из села Чугуева, ему помешало мокрое полотенце мамаши. Мама всем видам телесных репрессий предпочитала почему-то мокрое полотенце, которое било хлестко и звонко.

После столь неудачного дебюта попытки маленького Дормидона Исааковича проникнуть в заманчивый и таинственный мир двора прекратились. К нему был приставлен папин шофер – дюжий дядька, который иногда возил отца на работу на сверкающей «Победе», но большей частью выполнял многочисленные поручения хозяйки дома. Нельзя сказать, что роль гувернера (или, вернее сказать, дядьки) ему нравилась, но исполнял он ее, как и все другие поручения, с угрюмой крестьянской добросовестностью. В результате маленький профессор был признан дворовыми ребятишками персоной «non grata» и более в круг двора и улицы не допускался, кроме, разве, как для насмешек.

От детских воспоминаний профессора оторвал неугомонный Верт. Ему, вдруг, захотелось написать профессору жалобу, о которой, кстати, Дормидон Исаакович просил его уже вторую неделю. Адвокат приспособил на коленях самодельную столешницу из куска ДВП и начал покрывать тетрадные листы неразборчивыми каракулями. Переписывать после Верта для шестерок, обладающих красивым почерком, было сплошным мучением. Именно в этот момент профессора посетила мысль, что почерк его должен был измениться, а содержание его писем следует считать лучшим свидетельством полного отличия нынешнего телоносителя от Гоши. Но профессор, к сожалению, не имел образцов почерка гражданина Бармалеенко, так что проверить свою идею пока не мог.

Тем более, что жалобу они, по совету опытного Верта, строили на критике конкретного следователя, прибегавшему для добычи фальшивых показаний к недозволенным приемам ведения следствия. Адвокат считал, что правоохранительные органы погрязли в коррупции, и для них нечестный следователь естественен, как вся система обмана и лжи. При хорошей раскладке кто-то из начальства не упустит возможность сделать карьеру за счет подчиненного.

– Мы просто даем предполагаемому, абстрактному хищнику (а они все – хищники), вкусную жертву. Тому остается открыть рот и заглотнуть под одобрительные аплодисменты руководства. Они там, наверху, сидят, как муравьиные львы, в засаде, знай, кидай им всякую мошку – все сожрут. Своего им сожрать еще приятней, у своего мясо вкусней. Дзержинский как учил: у чекиста должен быть холодный, лучше медный, лоб, стальные челюсти и горячая, не менее 40 градусов, кровь.

Профессору упомянутая цитата представлялась несколько иной, но он спорить не стал. Профессор продолжал робеть перед странной логикой Верта. К тому же, Дормидон Исаакович никак не мог привыкнуть к неподвижному лицу старого зэка и холодным огонькам приглушенной ярости в его темных зрачках.

Жалобу Верт написал быстро. Он прочитал ее всему купе и передал в соседнее для переписки какому-то художнику. И напомнил Брикману, что вместе с женщиной тот теперь должен ему солидную сумму. И сразу утешил:

– Не ссы, в зоне сочтемся.

Профессор смутно представлял, как он сможет рассчитаться в зоне. Он уже знал, что наличных денег, ценностей зэку иметь не положено. Правда, почти все, ехавшие в этом вагоне, как раз наоборот имели и деньги, и ценности, о чем свидетельствовал непрекращающийся пьяный ор. Только их купе было трезвым. Мертвый Зверь запретил покупать водку и никто не решился ему перечить. Зэки жевали пирожки с пряниками, попивали вкусный, ягодный сибирский квасок и переживали об отсутствии алкоголя только, похоже, для вида. Но в большинстве пассажиры этого купе спали – Верт имел при себе огромное количество сонных таблеток, колес на языке зоны.

Так и ехал этап по земле российской. Мимо тополей и березок, мимо елей и осин, мимо могучих кедров и стройных сосен. Столыпинский вагон, набитый правонарушителями, мчал и тащился по железной дороге, построенной их предшественниками – «комсомольцами» первого призыва. И колеса его вовсе не скрипели на скелетных костях этих первопроходчиков, не вязли в плоти трупов, а бойко стучали на стыках рельс.

В этом же поезде был спальный вагон, в котором играли в преферанс крупные командировочные чины, были вагоны купейные, в них ехала, пожирая вокзальных холодных куриц, публика поплоше, а в плацкартных пили водку, закусывая желтыми, мятыми солеными огурцами и крутыми яйцами. Имелся в поезде вагон-ресторан, где пили ту же водку, но уже не из стаканов, а из фужеров, заедая маринованной селедкой и шницелем, похожим на раздавленную коровью лепешку.

И во всем громадном союзе советских социалистических республик никому не было дела до мятущегося сознания Дормидона Исааковича Брикмана, отбывающего странный срок в грубом теле Г. Г. Бармалеенко, которое, в свою очередь, отбывало заслуженное незаслуженное наказание в соответствии с решением Калининградского народного суда и Законодательными актами России, изложенными в УПК России и УК России.

И лилась над просторами Сибири песнь голосистого зэка из соседнего купе:

37. Продолжение одной из кульминаций данного повествования

Они появились неожиданно и как-то сразу. Все вместе. Два кота: рыжий и черный, ведьма и некто, мне неизвестный.

– Что, помирились? – беззвучно спросил я котов.

В их присутствии мой телепатический орган действовал безукоризненно. Я видел их сущность, а не кошачью наружность. И Мефиса, полного сиреневого тумана, который проплывал над нами, и Ыдыку Бе, в сознании которого горела печальная Звезда, и толстуху соседку, сущность которой была тоже полной и вредной.