Дневник наркомана - Кроули Алистер - Страница 17

Она опустила взгляд на свои руки. И тут я впервые заметил с предельным изумлением, какие они у нее невероятно грязные.

— Разумеется, если считать жизнь в годах, — пояснила она причину своей улыбки, — то вы правы, героин ее сокращает. Но разве астрономические исчисления подходят, когда речь идет о жизни души? Пока я не обратилась к героину, год следовал за годом, и не происходило ничего стоящего. Это походило на детские каракули в бухгалтерской книге. Ныне же, когда я окунулась в героиновую жизнь, одна минута или час — неважно — содержит больше подлинной жизни, чем любой пятилетний период в дегенеративные дни, предшествовавшие моему духовному возрождению. Вы говорите о смерти. Почему бы вам о ней не говорить? Смерть это совершенно то, что вам подходит. Вы, животные, должны умирать и вы это знаете. Но я, я очень далека от уверенности, что когда-нибудь умру; и эта идея мне безразлична также, как любая другая из ваших обезьяньих идей.

Здесь она снова впала в безмолвие, откинулась назад и закрыла глаза.

Я не говорю, что я какой-то там философ; но даже с точки зрения простейшего здравого смысла было очевидно, что ее позиция является неприступной для всякого, кому взбрело бы в голову ее атаковать. Как сказано у Г.К.Честертона: "Выбор души неоспорим".

Часто приходится слышать доводы в пользу того, что человечество и в самом деле лишилось счастья, характерного для братьев наших меньших, как только обрело самосознание. Именно это и подразумевает идея «Грехопадения». Мы стали как боги, познали добро и зло, ценою мучений, и — "в глазах его смерти предвиденье".

Феккльз уловил мою мысль. Медленно и с выражением он процитировал:

Думы о великом викторианце похоже охладили его. Он вырвался из объятий депрессии, зажег сигарету и сделал большой глоток бренди.

— Аидэ, — вымолвил он с напускной веселостью, — открыто живет во блуде с типом по имени Барух де Спиноза. По-моему, Шопенгауэр называет его "Der Gott-betrunkene Mann".

— Муж бого-опьяненный, — слабо промурлыкала Лу, бросив на Аидэ сонный взгляд из-под своих тяжелых век с набухшими голубыми венозными жилками.

— Да, — подхватил Фекклз. — Она всегда носит с собой одну из его книг. Она засыпает под его слова и, когда ее глаза открыты, взгляд падает на страницу.

Он говорил, постукивая пальцами по столу. Его быстрая интуиция улавливала, насколько нас обеспокоил тот странный инцидент. Феккльз щелкнул пальцами, подзывая официанта. Тот расценил его жест как веление подать счет, и отправился за ним.

— Позвольте мне отвезти вас и сэра Питера обратно в ваш отель, — обратился наш «хозяин» к Лу. — Вас слегка потрепало, и я прописываю ночной отдых. Доза Г. пойдет вам на пользу утром, она вас взбодрит, но Бога ради, не перебарщивайте понапрасну. Только крохотная доза и затем кокаин, кокаин, постепенно, когда начнете чувствовать, что пора уже подниматься. Ко времени ланча вы будете чувствовать себя как пара младенцев.

Он оплатил счет и мы вышли из ресторана. Словно по заказу, такси как раз высаживало компанию у дверей. Таким образом, мы спокойно доехали до дома.

Лу и я, мы оба чувствовали полнейшее изнеможение. Она лежала на моей груди, взяв меня за руку. Я заметил, как ко мне возвращается сила, по зову ее слабости. И любовь наша произросла заново из угара пустой темноты. Из меня улетучилась всякая страсть; и в этом искупительном омовении мы были крещены и наречены именем Любви.

Однако, несмотря на усилия природы избавить нас от излишков принятой нами отравы, сказывался остаточный эффект. Прибыв в отель, мы, вопреки сильной усталости, уговорили, ясное дело, Фекклза с Аидэ подняться к нам для финальной выпивки. Но глаза наши не хотели оставаться открытыми; и как только они ушли, мы сделали все, чтобы как можно скорее залезть под простыни нашей двуспальной кровати.

Едва ли нужно рассказывать моим женатым друзьям, что в предыдущие ночи процесс отхода ко сну представлял собою весьма дотошный ритуал. Но в данном случае, это была просто попытка побить рекорд по скорости. Прошло пять минут с момента ухода Феккльза и Аидэ, и свет в нашем номере погас.

Я воображал, что засну мгновенно. На самом деле, понадобилось некоторое время, чтобы понять, что ничего так и не выйдет. Я находился в состоянии наркоза, которое трудно отличить от сновидения. В действительности, если начать подыскивать определения и объяснять различия, чем дальше вы заберетесь в своих размышлениях, тем темнее будет суть противоречия.

Но глаза мои определенно не были закрыты; я лежал на спине, а между тем, засыпаю не иначе как на правом боку, или, что в достаточной мере странно, в сидячем положении. И пока я так лежал, мысли мои принимали все более осмысленный вид.

Вам известно как незаметно блекнут мысли, когда засыпаешь. И вот, пожалуйста, они, словно волна в приемнике, блекли наоборот.

Я оказался практически лишен желаний физического плана. Как будто стало невозможно желать шевелиться или говорить. Я купался в океане чрезвычайного спокойствия. Мой ум работал, но он был активен исключительно в особых пределах. Такое впечатление, что я не управлял ходом моих мыслей.

В обычном состоянии сей факт меня бы крайне раздражал. Но сейчас он вызвал у меня лишь любопытство. Я попробовал, в виде эксперимента, зафиксировать мысль на чем-нибудь определенном. Технически мне было это по силам, но в тоже время, я сознавал, что рассматриваю такую попытку, как не стоящую усилий. Я так же приметил, что все мои мысли были единообразно приятны.

Любопытство побудило меня сосредоточиться на идеях, которые нормально являются источником раздражения и беспокойства. Сделать это не составило труда, но они меня больше не огорчали. Я начал вспоминать происшествия в прошлом, которые практически стерлись из памяти благодаря свойству рассудка блокировать источники раздражения.

Я открыл, что данная утрата памяти была кажущейся, а не реальной. Я вспоминал каждую деталь вплоть до ее мельчайших подробностей; но самые досадные и унизительные пункты ничего для меня не значили. Я наслаждался, вспоминая их, не меньше, чем читая грустную сказку. Я мог бы зайти еще дальше, и утверждать, что неприятные случаи были предпочтительнее всех прочих. Тому причина, полагаю, была оставленная ими на памяти отметина большой глубины. Наши души выдумали память, так сказать, с целью регистрации осознанных опытов, и посему чем глубже каждый опыт ощутим, тем лучше наши умы выполняют намерения наших душ.

"Forsitan haec olim meminisse juvabit" (Кто-то, быть может, и кое-что вспоминает, ликуя), — говорит Эней у Вергилия, перечисляя свои тяготы. (Странно, между прочим! Я цитировал латынь не более дюжины раз с тех пор, как кончил школу). Вот так — наркотики, как старость, убирают недавние воспоминания, и оставляют, оживляя, чьи-то давно забытые идеи.

Глубже всех инстинктов укоренено в нас наше страстное желание все знать по опыту. Вот почему все попытки утопистов сделать из нашей жизни приятную рутину, всегда вызывали в душе человека подсознательное отвращение и бунт.

Прогрессирующее благополучие викторианской эпохи, вот что стало причиной Великой Войны. То была реакция школьника, которому запретили играть.

Это курьезное состояние ума обладало неизменным качеством; поток мыслей протекал через мой мозг, подобно неотразимой реке. Я чувствовал, что его невозможно остановить, и даже сколько-нибудь изменить его течение. В моем сознании было нечто от свойств неподвижной звезды, что движется в космосе по закону своей неизменной судьбы. И этот поток влек меня от одного набора мыслей к другому, медленно и без нажима; это походило на приглушенную симфонию. Она включала все возможные воспоминания, меняющиеся незаметно из одного в другое без тени намека на дисгармонию.