Две любви - Кроуфорд Фрэнсис Мэрион - Страница 29

Она стала удаляться, произнося эти последние слова, и сошла с возвышения на пол. Громадная несправедливость её суждения сделала лицо Бернара холодным и суровым, но он ничего не ответил на эти слова, зная, что это бесполезно. У неё, может быть, только у неё одной из всех женщин было нечто неуловимое. Он мог её сожалеть, мог прощать, мог просить за неё… но не мог говорить с ней, как с другой женщиной.

Много раз, прежде чем она достигла двери, он хотел её вернуть и старался найти в своём уме и в сокровищнице своего сердца слова, способные тронуть её. Но тщетно: пока она находилась перед его глазами, их души были оледенелыми. Её рука коснулась занавеса, чтобы выйти, и она в последний раз взглянула на него.

— Вы не хотите идти с нами? — спросила она. — Если мы не будем иметь успеха, мы сложим всю вину на вас; если мы перессоримся и обратим оружие друг против друга, — грех будет на вас; если наши армии потеряют храбрость, будут рассеяны и разрезаны на куски, — их кровь падёт на вашу голову; но если мы будем победителями, — прибавила она, выпрямляясь во весь рост, — честь нашей победы будет относиться к нам одним, а не к вам.

Занавес упал позади неё, когда она произнесла последние слова, оставив аббата в невозможности отвечать. Но она не произвела впечатления, так как Бернар не был человеком, которого озабочивала бы угроза. Когда она ушла, его лицо сделалось печально и спокойно; затем подумав, он взялся за перо, которое лежало возле страницы, наполовину исписанной.

Королева прошла из внешнего зала в прихожую, закутываясь в свой плащ. Её губы были сжаты, а глаза выражали жестокость, так как она обманулась в своих ожиданиях. Желание услышать слова Бернара, убеждение, что он должен следовать за армией, не были единственной целью её прихода. Она стремилась вернуть то сильное впечатление, под властью которого была в полдень и взяла крест, а женщина, обманутая в своих чувствах и желаниях, опаснее и злее сильного мужчины, обманутого в своих ожиданиях.

Она пришла к Бернару одна. Более, чем какая-либо женщина, она ненавидела, чтобы за ней следовали придворные, и наблюдали низшие лица, когда она желала остаться одна. Уверенная в себе и храбрая без преувеличения, она часто спрашивала себя, не приятнее ли быть мужчиной, чем даже самой красивой женщиной в свете, какой была она.

Она остановилась на минуту в прихожей, накинула капюшон плаща на голову и полузакрыла лицо. Наружная дверь была приоткрыта; единственный светильник, наполненный оливковым маслом и висевший посреди свода, бросал слабый свет в темноте. Пока Элеонора накидывала капюшон и почти бессознательно устремляла глаза в темноте, слабый блеск стали сверкнул во мраке. Этот блеск исчезал и снова появлялся, так как с наружной стороны двери прохаживался взад и вперёд мужчина, ожидая кого-то. Королева хоть и желала прийти одна к монаху, но у неё не было никакой причины прятаться; она сделала два шага к порогу, совершенно открыла половинку двери и высунулась.

Человек остановился и не торопясь повернул голову, в это время на него упал свет. Его глаза обратились к королеве, тёмный абрис которой выделился на светлом фоне, освещённом извне. Она немного вздрогнула, как бы желая скрыться; затем заговорила нервным тоном вполголоса, несколько смущённая этим присутствием, на которое она не рассчитывала.

— Что это? — спросила она. — Зачем вы здесь?

— Потому что я знал, ваше величество, — ответил спокойно Жильберт, — что вы здесь.

— Вы это знали, — спросила королева. — Каким образом?

— Я видел вас… я следовал за вами.

Королева чувствовала под своим капюшоном, как горячая волна крови прилила к её лицу. Жильберт остановился перед дверью и таким образом представлял прекрасное зрелище при свете, падавшем от светильника. Он был бледен, но не такой, как Бернар, худощавый: это была сильная, крепкая худоба молодости, а не поста и аскетической жизни; он был серьёзен, но не печален, энергичен, но не вдохновлён, а его лицо было скорее благородно, чем красиво. Элеонора любовалась им несколько минут, прежде чем продолжала допрос.

— Вы следовали за мной, — сказала она. — Зачем?

— Чтобы добиться от вашего величества одного слова.

— Ответа на вопрос, который вы задали мне сегодня? — спросила она.

— Да.

— Разве это так спешно? — заметила Элеонора. Королева слегка засмеялась, а Жильберт вздрогнул от удивления.

— Ваше величество, — возразил он, — писали мне так настойчиво…

— Так вы любопытны, только благодаря повиновению? — сказала королева. — Мне это нравится. Вы будете вознаграждены. Но я изменила мнение. Если бы надо было написать письмо вновь, я не написала бы его.

— Это было письмо друга, — возразил Жильберт. — Разве вы хотите от него отречься?

Лицо Жильберта выражало неизмеримое разочарование. В своём томительном беспокойстве он приблизился к Элеоноре и опёрся рукой на косяк двери. Королева отстранила его и улыбнулась.

— Разве оно было такое дружественное? — спросила она. — Я не помню… Но я это сделала ненамеренно.

— Государыня, — сказал Жильберт. — Какое же ваше намерение?

Голос молодого человека был решительный и немного холодный.

— О! — воскликнула королева. — Я совершенно его забыла. Она ещё раз слегка засмеялась и наклонила голову.

— Если ваше величество, — возразил Жильберт, — нуждались во мне, может быть, я понял бы это. Беатрисы здесь нет. Я рассматривал сегодня каждую из ваших дам, я искал во всех рядах… её не было. Я спрашивал вас, где была она, но вы не пожелали мне ответить и разгневались…

— Я разгневалась!.. Вы бредите?.. — воскликнула королева.

— Я думал, что вы разгневались, потому что изменились в лице и не хотели более со мной говорить.

— Вы не правы. Только дурак может разгневаться, благодаря своему незнанию, — сказала королева.

— Все ваши слова загадочны, — возразил Жильберт.

— А вы недостаточно ловки, чтобы их угадать. Полно! Для доказательства, что я не была разгневана, я прогуляюсь с вами по деревне. Теперь поздно.

— Ваше величество, одна? — спросил Жильберт.

— Если вы следили за мною, — возразила Элеонора, — то вы это хорошо знаете. Пойдёмте.

Она слегка отстранила его, чтобы выйти, и минуту спустя они прошли тёмное пространство перед церковью. Жильберта не легко было удивить, однако при мысли, что он прогуливается в такой поздний час по маленькой французской деревушке с самой могущественнейшей государыней Европы, он дал себе отчёт, что им руководит судьба.

Дорога была неровная и поднималась в гору по другую сторону площади. В продолжение нескольких минут они молча шли друг возле друга. Издалека доходил до них звук множества грубых голосов, поющих застольную песню.

— Дайте мне вашу руку, — внезапно сказала королева.

Говоря это, она протянула свою руку, как бы опасаясь споткнуться. Исполнив её требование, Жильберт пошёл в шаг с ней, и они продолжали двигаться друг возле друга. Он никогда до сих пор так не ходил под руку и, может быть, никогда не был так близко ни к какой другой женщине. Им овладело неописанное волнение: он чувствовал, что его шаги не так твёрды, а голова пылала, руки же были холодны. Далёкий от мысли любви, он воображал, что он — игрушка таинственных и пленительных чар. В то же время у него явилась минутная уверенность, что это чувство было дурно, но вместе с тем, если бы эта привлекательность усилилась, он не мог бы ей противостоять.

Элеонора не была бы женщиной, если бы не поняла состояния своего спутника.

— Что это такое? — спросила она с нежностью и улыбаясь под своим капюшоном.

— Что такое? — ответил нервно Жильберт. — Ничего нет. Что же вы хотите?

— Ваша рука дрожала, — возразила королева.

— Я испугался оттого, что вы едва не упали, — ответил он.

Королева разразилась смехом и сказала:

— Разве вы так озабочены моей безопасностью?

Жильберт ответил не сразу.

— Это странно, — сказал он наконец, — что ваше величество избрали такой поздний час для своего выхода.