Две любви - Кроуфорд Фрэнсис Мэрион - Страница 19

— Это правда, Рим не так прекрасен, как я предполагал, — сказал Жильберт.

— Вы разочарованы в ваших надеждах, прежде чем переступили его ворота, — сказал монах. — Разве вы первый? Разве вы последний? Разве Рим кончил обманывать и нашёл передел разочарованию? Рим лишил весь свет богатства, пожрал его и оголил его до костей. Рим похитил у людей их тела и жизни и разорвал их по частям, как сокол разрывает фазана, рассеивая по ветру блестящие перья. Рим похитил у людей души, чтобы питать ими ад, пока он не насытится. Теперь его хищные руки иссохли до кистей, его ненасытные губы растрескались над его обнажёнными зубами, и владычица всего света сделалась игрушкой евреев и ростовщиков.

— С какой горечью говорите вы! — заметил Жильберт, смотря с любопытством на нового знакомого.

Монах вздохнул, и его глаза странно смягчились, когда он повернул голову к молодому человеку. Он говорил возвышенным тоном, становившимся пронзительным, как крик физического страдания. Но когда он снова заговорил, его голос сделался тише и нежнее.

— Да, я говоря с горечью ради него, но не ради меня. Если бы я отдал за него свою жизнь, он не дал бы мне своей. Принеси я к его ногам все, что имею, он ничего не положил бы мне в руку, он ничего не дал бы мне, кроме могилы и горсти земли для моих костей, если только какой-нибудь император или папа не оставил бы их на виселице. Но я просил его для него же самого, ради его собственной выгоды, действовать благородно и освободить свою шею из-под ярма и сбросить тяжесть, под которой он сгибался и изнемогал. Я просил его встать на ноги, отказаться от даров, данных рукой, нанёсшей ему рану, и не слушать голоса жестокости и проклятия. Я просил у Рима отослать чужеземного императора и сбросить папу с королевского престола, сорвав с него его королевскую маску. Я просил, чтобы Рим напал на благородных грабителей, которых он называл баронами; чтобы его разврат и его тайная слабость, как храбрый человек, встали лицом к лицу с его грехами, исповедали их и твёрдо решились не оскорблять более Бога. Все это я просил у Рима, и меня отчасти послушались, но я заплатил за мою смелость изгнанием из многих государств и отлучением от церкви.

Когда он произносил последние слова, из его губах сложилась улыбка наполовину нежная, наполовину сострадательная.

В то время такие слова не были пустыми, и невольно Жильберт несколько отодвинулся от своего собеседника.

— Я вижу, что вы набожный человек, — сказал спокойно монах. — Чтобы моё присутствие вас не стесняло во время вашего завтрака, я буду продолжать мой путь.

И он встал. Но рука Жильберта протянулась, и его пальцы захватили под серым рукавом руку скелета.

— Останьтесь, мой брат, — сказал он, — и разделите завтрак с нами. Я не такой, как вы думаете.

— Я внушаю вам ужас? — сказал незнакомец, снова садясь.

— Но я не имел никакого неучтивого намерения, — ответил Жильберт. — Садитесь, сударь! Вы говорите, что вы изгнанник; но я тоже не более, как отверженный, лишённый имущества.

— И вы приехали сюда искать справедливости у папы? — спросил монах презрительным тоном. — В Риме нет папы. Последний убит в прошедшем году в Капитолии, а тот, что теперь называется папой, такой же странствующий, как вы и я. У нас в Риме республика, сенат и нечто, похожее на правосудие, существующее лишь для римлян, не требующих более господства над всем человечеством. То, что называется здесь свободной жизнью, — в сущности не жизнь и не свобода.

— Я увижу, на что похожа ваша свобода, — сказал задумчиво Жильберт. — Что касается меня, я не привык к подобным мыслям, и хотя я читал историю Рима, но никогда не мог понять римской республики. Согласно закону природы у нас господствуют сильнейшие. Зачем же сильным делиться со слабыми тем, что они могут оставить себе? Или зачем, согласно вашему идеалу, сильная нация будет разделять свою силу и богатство со своим слабым соседом? Не довольно ли того, что сильный не губит слабого без всякой причины и не действует относительно него нечестно? Норманны не видят зла и несправедливости, сохраняя своё добро и беря то, что могут взять; таким образом мы никогда не поймём вашей республики.

— Вы норманн, сударь? — спросил монах. — Не родственник ли вы Гюискара, или тех, кто недавно сжёг Рим? Тогда меня не удивляет, что цивилизация республики вам кажется странной.

Жильберт, слушая его, неожиданно перевёл глаза с лица монаха на пыльную дорогу, которая вела в Рим, так как его тонкий слух уловил звук лошадиных подков, Когда монах перестал говорить, на повороте дороги показалась кавалькада из семи всадников. Это были люди, грубые с виду, одетые в длинные коричневые плащи, сбившиеся на подоле. На головах у них надеты шлемы, придерживавшиеся под подбородком широкими ремнями. Лица их были загорелые, а чёрные бороды нечёсаные; они ехали на маленьких косматых лошадях, таких же неопрятных, как они сами.

Увидев их, Жильберт тотчас же встал. Он знал, что это не путешественники и не могут быть ничем иным как разбойниками. Его слуги встали одновременно с ним. В то же время проводник мулов быстро и бесшумно исчез позади шалаша, как мышь от кошки. Жильберт направился к своим лошадям, сопровождаемый Дунстаном и конюхом, но прежде чем они дошли до них, двое из всадников перескочили ров, отделявший дорогу, и преградили им дорогу. В это время другие разбойники направились к навесу, намереваясь увести лошадей. Мигом Жильберт вытащил свою шпагу; возле него стояли его слуги с оружием в руках. Тогда роковые всадники тоже вытащили своё оружие, и в прозрачном воздухе пронеслась как бы стальная молния. Длинное лезвие шпаги Жильберта просвистело, описывая полукруг над его головой: его удар должен был выбить шпагу из рук всадника и убить его.

Но монах встал между Жильбертом и его противником и схватил своими нервными пальцами руку молодого человека, другая протянутая рука остановила остальных разбойников. Широкий рукав его рясы приподнялся до локтя и обнажил загорелую исхудалую руку, на которой вздутые вены, казалось, обвивались, как виноградная лоза без листьев вокруг сухого дерева. Его губы побелели, в глазах засверкало пламя, а его голос внезапно сделался суровым и повелительным.

— Назад! — воскликнул он почти с яростью.

К великому удивлению Жильберта это слово моментально произвело обаятельное впечатление на разбойников.

Всадники опустили своё оружие, переглянулись и положили его в ножны, другие, отвязывавшие лошадей и мулов Жильберта, внезапно остановились по приказанию монаха.

Всадник, стоявший около Жильберта с фазаньим хвостом на шлеме и менее отвратительный, чем другие, упал на колени и, наклонившись очень низко под своим коричневым плащом в лохмотьях, взял правой рукой край рясы монаха и с жаром поцеловал его. Жильберт стоял возле них, опершись на свою обнажённую шпагу, все более и более удивляясь происходившему.

— Просим вашего прощения, брат Арнольд, — воскликнул глава разбойников, продолжая стоять на коленях. — Как могли мы угадать, что вы завтракаете сегодня здесь? Мы думали, что вы уже далеко на севере.

— И вы следовательно считали себя свободными грабить чужеземцев, воровать скот и резаться друг с другом?

— Это, должно быть, следствие республиканской цивилизации, — заметил Жильберт улыбаясь.

Тогда все разбойники сошли с лошадей и встали на колени перед Арнольдом Бресчианским, если не в продолжительном, то глубоком раскаянии и прося благословения у отлучённого от церкви монаха.

IX

В Риме Жильберт поселился в гостинице под вывеской «Льва», расположенной у подножья Нонской башни, близ моста св. Ангела. Она существовала со времени Карла Великого и получила своё название в честь папы Льва, венчавшего его императорской короной. Этот квартал находился тогда в руках великой еврейской расы Пьерлеоне, к которой принадлежал первый антипапа Анаклет, умерший за несколько лет до того. Хотя замок и многочисленные крепости Рима были в их владении, но Пьерлеонам не удалось насильно навязать римскому народу антипапу Виктора. Воля Бернарда Клервосского одержала верх.