Памятник крестоносцу - Кронин Арчибальд Джозеф - Страница 36

Когда ужин был готов, они втроем уселись вокруг пылающей жаровни. За большой жестяной банкой супа, над которой поднимался ароматный пар, последовали хрустящие сочные куски колбасы с острой приправой из местных трав. Подливку ели со сковородки, окуная в нее ломти свежего хлеба, отрезанные карманным складным ножом. Только вступив в труппу Пэроса, узнал Стефен, как вкусна еда на свежем воздухе. Потом пили кофе — горячий, крепкий, с большим количеством гущи, сваренный в той же жестянке, что и суп. Наконец Джо-Джо свернул сигарету и с видом фокусника извлек из заднего кармана брюк бутылку крепкого местного ликера.

— Причастимся, мсье аббат?

Кличка последовала за Стефеном из Парижа, но она его не задевала. Бутылка пошла по рукам: они пили прозрачную, обжигающую глотку жидкость прямо из горлышка. Джо-Джо причмокнул, смакуя ликер:

— Первый сорт — можете не сомневаться. Из лучших валенсийских апельсинов.

— Одно время мне запрещали есть фрукты. Затем запретили есть все остальное. — Крокодил любил предаваться воспоминаниям и рассказывать о своей болезни. — Я перебывал у девятнадцати докторов. Каждый оказывался еще большим дураком, чем предыдущие.

— Тогда выпей вторую порцию моего лекарства.

— А от моей болезни не существует лекарств.

— Стыдно тебе жаловаться, Крок. У тебя же очень интересная, богатая впечатлениями жизнь. Ты путешествуешь — что может быть лучше? К тому же ты — знаменитость.

— Что верно, то верно, люди приезжают за пятьдесят километров, чтоб взглянуть на меня.

— А какой ты имеешь успех у женщин!

— Тоже верно. Я произвожу на них неотразимое впечатление.

При этом признании, сделанном самым серьезным тоном, Джо-Джо громко расхохотался. Затем потушил сигарету, встал и вышел поглядеть на лошадей.

Сегодня была очередь Стефена мыть посуду. Когда он управился с этим делом, уже смерклось и над ярмаркой зажглись огоньки электрических ламп, похожие на огненных мух. Электрическую энергию давал небольшой моторчик. Стефен огляделся вокруг. Все чувства его были напряжены. Он еще не видел сегодня Эмми. Но он знал, что она не любит, когда ее беспокоят перед представлением, а народ уже начинал стекаться к главному балагану. Стефен убрал мольберт и прочие принадлежности своего ремесла в деревянный сундучок, стоявший в палатке под его кроватью, надел свой обычный костюм и направился к боковому входу в балаган. По условиям контракта на него была возложена обязанность вместе с некоторыми другими членами труппы провожать наиболее важных посетителей на места, продавать программы, мороженое, лимонад и тот особый сорт монтелнмарской нуги, который изготовлялся в Пасси специально для цирка Пэроса.

На взгляд Стефена, сбор был полный. Цирк пользовался заслуженной известностью во всех провинциях, и если была хорошая погода и удавалось выбрать удачное место для стоянки, над кассой обычно висел аншлаг. И сегодня вокруг посыпанной опилками арены все пространство, ряд за рядом, было заполнено нетерпеливыми зрителями. Но вот на высоком помосте, задрапированном в красное с золотом, духовой оркестр заиграл парадный марш и главный распорядитель, сам Пэрос собственной персоной, появился на арене в белых плисовых брюках, красной куртке и цилиндре, а за ним легким цирковым галопом выбежали белые лошадки с развевающимися гривами, и представление началось. Хотя теперь Стефен знал уже всю программу наизусть, тем не менее, пристроившись с альбомом на колене в боковом проходе у одной из подпорок балагана, он с глубочайшим вниманием следил за всем происходящим на арене. Это зрелище снова и снова захватывало его, увлекало своим ритмом, слаженной работой мускулов, игрою огней и красок. Все как бы сливалось воедино в огромном мерцающем калейдоскопе, но Стефен успевал отмечать малейшие детали, даже реакцию отдельных зрителей, нередко очень забавную, а порой и просто нелепую.

Этот новый мир, который он здесь Для себя открыл, был чрезвычайно увлекателен: прекрасные, тонконогие, горделивые кони; тяжеловесные, величественные слоны, гибкие желтоглазые львы, кувыркающиеся клоуны; проворные жонглеры и покачивающиеся под своими бумажными зонтиками на туго натянутой проволоке канатоходцы. В эти минуты Стефену припоминалась знаменитая «Лола из Валенсии» Мане, и он испытывал необычайный подъем духа. Ему казалось, что и он сумеет найти здесь столь же богатый источник вдохновения. Конечно, он не будет пренебрегать и рисунком, но краски, краски — вот что главное. Он уже видел на своей палитре эти чистые тона — ультрамарин, охру и киноварь, видел, как он заставит их говорить доступным людям языком и не утрачивать при этом своей первозданной свежести и чистоты. Он создаст новый мир — мир, открывшийся ему одному. Согнувшись в три погибели в своем углу, он лихорадочно делал наброски. Портреты, которые он рисовал днем, служили для него всего лишь способом добывать себе хлеб насущный, а здесь была его настоящая, подлинная работа, и в сундучке у него уже лежали десятки таких на» бросков, которые впоследствии должны были найти свое место в одной огромной композиции.

После антракта начались главные номера программы: группа Дорандо — акробаты на трапеции, шпагоглотатель Шико, знаменитые клоуны Макс и Монс. Затем в центре арены был проворно воздвигнут деревянный помост, загремели фанфары — знакомый звук, всякий раз заставлявший сердце Стефена бешено колотиться, — и внизу на велосипеде он увидел Эмми в белой шелковой блузе, коротких белых штанах и высоких белых сапожках. Въехав на помост, она тотчас начала проделывать на своей сверкающей никелем машине ряд головокружительных трюков, от которых у зрителей захватывало дух: то вертелась волчком на одном месте, то ехала спиной, принимая при этом самые замысловатые позы, и закончила стойкой вниз головой, после чего на ходу принялась разбирать машину и уже на одном колесе выполнила весьма сложный трюк.

Быть может, все эти фокусы были и не столь головоломны, как могло показаться со стороны, но культ велосипеда (эта национальная страсть ежегодно достигает своего апогея в дни, посвященные велосипедному пробегу вокруг Франции) делает цирковые номера такого рода чрезвычайно популярными у зрителей. Цирк загремел рукоплесканиями, затем мгновенно воцарилась тишина, как только Эмми подошла к загадочному сооружению на краю арены. Это была металлическая конструкция — нечто вроде довольно узкой стальной ленты, выкрашенной в красный, белый и синий цвета и спускавшейся почти отвесно из-под купола. Конец ленты загибался и торчал вверх.

Оркестр все убыстрял ритм, нагнетая напряжение. Эмми начала медленно взбираться по веревочной лестнице к крошечной площадке под куполом. Теперь ее фигура была уже смутно различима сквозь плавающие в воздухе завитки дыма. Освободив другой, более тяжелый велосипед от державших его клемм, она крутанула педали, повела плечом, натерла ладони мелом, подкатила машину к краю площадки и вскочила в седло. Какую-то долю секунды, тянувшуюся необычно долго, она словно висела в воздухе, в туманной дымке. Затем оркестр, который, постепенно затихая, перешел уже на зловещий, едва слышный рокот, внезапно ожил. Загремело бешеное стаккато барабанов — оно нарастало с каждой секундой, звучало все громче и громче. В это мгновение Стефен всегда испытывал непреодолимое желание зажмуриться. Джо-Джо сказал ему как-то, что для опытного и хладнокровного исполнителя этот номер не представляет большой опасности, однако центральная белая полоска, по которой должны были пройти колеса велосипеда, не достигала в ширину и шести дюймов, а после дождя или когда воздух был влажен, металлическая поверхность трамплина, сколько бы ни вытирали ее перед исполнением номера, могла оказаться предательски скользкой. Но на эти размышления времени не было — с последним оглушительным ударом барабана Эмми ринулась вниз. Она, казалось, камнем упала вниз, взлетела на загибе вверх, пролетела по воздуху тридцать футов, опустилась на деревянный помост и на той же бешеной скорости унеслась с арены.

Пока зрители неистово аплодировали, Стефен потихоньку, так как не имел на это права, выскользнул из балагана и направился к палатке, где переодевались артисты. Ему пришлось ждать минут пятнадцать. Наконец Эмми вышла, и он тотчас почувствовал, что она не в духе.