Дом и корабль - Крон Александр Александрович - Страница 37

— Подвиг — это… — Горбунов засмеялся. — А ведь я сам, кажется, не знаю, что такое подвиг. То есть для себя-то я знаю, но если вы ждете определения, то вам придется обратиться к доктору Грише, у него страсть все формулировать. Позвольте, что же такое, в самом деле, подвиг? — Он нахмурился. — Подвиг, подвигнуть — чуете, какой хороший древний глагол стоит за этим словом? Одно знаю определенно — героем не делаются в пять минут. Самый подвиг может длиться секунды, но он обязательно подготовлен всей жизнью. Написать «Материализм и эмпириокритицизм» — ничуть не меньший подвиг, чем бежать из ссылки.

— Подвиг там, где опасность, — сказал Митя.

— Не щадить свою жизнь еще не значит быть героем. Миллионы жизней сгорают без следа, как искры из топок. Возьмите любого нашего пьяницу, не запойного — говорят, это болезнь, хотя я не очень верю, — а обыкновенного слабовольного выпивоху. То, что он делает с собой, гораздо опаснее для жизни, чем профессия верхолаза или укротителя львов. А что толку? И вы думаете, пьяница не понимает, что его ждет? Знает и временами трепещет. По чтоб остановиться, у него не хватает как раз тех самых свойств, которые необходимы для подвига. Насколько же выше его перепелка.

Митя удивился.

— Не смейтесь. Я где-то вычитал, что самка перепела притворяется подбитой, чтоб отвлечь на себя внимание охотника и таким образом спасти птенцов. Она — мать. Ей никто не объяснял, что дети — цветы жизни, ее ведет инстинкт. Но то, что она делает, — в зародыше подвиг. Голый пигмей, вооруженный только каким-нибудь дурацким дротиком, понимает, что есть племя, род, чтобы сохранить их, он готов на смерть. Не будь этого заложено во всем живом, человечество никогда не доперло бы до священных понятий «Родина», «общество» и прочих высоких материй. Как вы знаете, штурман, существует много определений Человека. У меня есть свое. Я его никому не навязываю, но мне оно нравится. Человек — это животное, обладающее чувством истории. Понимаете? В отличие от всех других, оно знает, что было до него, и думает о том, что будет после. Представьте себе на одну минуту: в силу каких-то причин — не важно, каких — человечество стало бесплодным. Во всем мире покой и благорастворение, закрома полны штанами и бифштексами, но сегодня родился последний человек, самое позднее через сто лет он умрет, и с ним окончится человеческий род. Не для кого исследовать природу и создавать социальные системы, строить плотины и орошать пустыни, за тридцать — сорок лет весь подвиг поколений, все, что создавалось и накапливалось тысячелетиями, пойдет в тартарары. Какая война, какой налет марсиан, какой катаклизм может сравниться с этой катастрофой? Есть от чего рехнуться…

Мите в самом деле стало жутковато. Горбунов это заметил и улыбнулся.

— Вот то-то. Древний бог был не дурак, когда грозил непокорным лишить их потомства. А ведь для религиозного человека земное существование — только этап. Это у нас — всё на земле. Зато мы — атеисты, материалисты, коммунисты — обладаем наибольшим чувством истории, и, несмотря на нашу относительную молодость, на нашем счету больше подвигов, — уверен, что это можно доказать статистически. Так вот, — сказал он со свойственной ему быстротой переходов, — раздувать кадило мы не будем. Незачем развивать в людях дух самодовольства. Не беспокойтесь — они еще свое возьмут.

— В будущую кампанию?

— Может быть, раньше.

— Но тогда Тулякова и боцмана тоже не надо…

— Нет, надо. Я недоволен собой, а Туляковым восхищаюсь. Я воевал плохо, а он отлично. Рядовой может получить «Знамя» за то, что достал «языка», командиру для этого надо выиграть бой. Поймите, штурман, от обилия орденов количество героизма в мире не меняется. Героизм в цене не падает — обесцениваются ордена. Начните награждать щедро или — хуже того — несправедливо, и будет инфляция. Вы спрашиваете — дадут ли? В том-то и несчастье, что могут дать. Если награжден весь экипаж, нельзя не наградить командира. Если на бригаде много награжденных, значит, это хорошая бригада и нельзя не наградить комбрига. Ну и так далее, как любит говорить мой друг Борис Петрович…

Митя из осторожности промолчал.

— Говорят, пока гром не грянет, мужик не перекрестится, — сказал Горбунов сердито. — По-моему, эта пословица свидетельствует только о слабости веры, а совсем не о том, что мужик не думает о завтрашнем дне. Не думать о завтрашнем дне — это как раз не народная, а очень чиновничья черта. Мужик, когда сеет, обязательно думает об урожае. И землю он удобряет, боится истощить, знает, что ему от нее никуда не уйти. А чинуша может сколько угодно трепать языком о перспективах — он всегда живет только сегодняшним днем, историческое возмездие его мало интересует, к моменту возмездия его уже не будет на месте или он чем-нибудь отгородится, благо у людей короткая память. Я злопамятен. Вернее сказать, я памятлив. Я помню и добро. «Невзирая на прежние заслуги», — передразнил он кого-то. — Это легче всего. А с другой стороны, как требовать, чтоб молодежь почтительно расступалась перед ветераном с боевым орденом на груди, если этот самый орден можно заработать в любой военной канцелярии двадцатилетним беспорочным протиранием штанов? Нет ничего более далекого, чем боец и чиновник, вот почему нигде так не страшен бюрократизм, как в армии и в партии. Почему мы говорим «солдатская честность», «солдатская прямота»? А потому, что чем острее борьба, тем проще должна быть отчетность. Хороши были бы наши славные предки — революционные подпольщики, если б они, на радость охранке, документировали каждый свой шаг. Деньги из партийной кассы, святые рабочие гроши доверялись без расписки, секретные директивы передавались устно. А на войне? Целые операции проводятся на основе донесения разведчика. А разве разведчик, отправляясь во вражеский тыл, выбирает себе напарника по анкете? А там, в тылу врага, встреча с незнакомым человеком — какой отдел кадров укажет тебе, что делать: бежать, стрелять или спросить дорогу? А в походе?..

Горбунов махнул рукой и, не договорив, потянулся за кисетом.

— Что в походе? — осторожно спросил Митя.

Горбунов ответил не сразу, он набивал трубку.

— Что в походе? — повторил Горбунов, убедившись, что трубка не погаснет. — Спросите Бориса Петровича, чего мы больше всего боялись в походе? Он вам не скажет, а я скажу: отчетности. Вынь да положь боевой успех, да не какой-нибудь, а несомненный, подтвержденный, засвидетельствованный. У нас-то все в порядке: три человека, не считая меня и командира, видели, как шла ко дну эта ветхая посудина. Мы могли позволить себе такую роскошь, корабль шел без охранения, при желании его можно было утопить десятью снарядами. Вы внимательно прочли отчет?

Митя кивнул.

— Ну?

— Длинновато.

— Скажите прямо: длинно и скучно. Раньше я думал, что отчеты бывают скучными потому, что их пишут скучные люди, а теперь я смотрю глубже. Скука — надежный способ угасить ненужную пытливость. Между прочим, в отчете указано, что на следующий день после атаки мы видели шедший с охранением крупный немецкий танкер. Вы это заметили?

— Да.

— Как-то вы не очень уверенно это говорите. А почему мы его не утопили — вы не задумывались?

Митя промолчал.

— То-то и оно, — сказал Горбунов, глядя на Митю так сердито, как будто он-то и был во всем виноват. — У нас там все сформулировано очень толково, в расчете на читателей вроде вас. Вроде мы и не врем, но и не наталкиваем на выводы. А вывод должен быть самый простой: танкер был вполне доступен для атаки, только у нас уже не было торпед. Но формально мы в ажуре. Лямину хуже.

— А что Лямин?

— Лямин, как вы знаете, торпедировал миноносец типа «Леберехт Маас». Не бог весть какой тоннаж, зато военный корабль. Он слышал взрыв, но ничего не видел, надо было удирать. По-моему, он поступил правильно, но его до сих пор клюют. Иначе как знать…

Горбунов резко оборвал фразу и нахмурился. По Митя угадал конец: как знать, может быть, комдивом был бы Лямин.