Пироскаф «Дед Мазай» - Крапивин Владислав Петрович - Страница 18

Изольда

Так прошла неделя. Даже больше недели. Мимо пироскафа тянулись берега — то высокие, то низкие, то лесистые, то луговые. По-прежнему встречались пассажирские и грузовые теплоходы. Все радостно приветствовали «Деда Мазая». Такие вредные посудины, как Т-62, больше не попадались.

Иногда швартовались к пристаням небольших городков — если было известно, что там их не ждёт опасность в лице Сусанны Самойловны Контробубовой. Неудачливая инспекторша ИИ по-прежнему гналась за «Дедом Мазаем» — от станции до станции железной дороги, которая тянулась неподалёку от реки. Всякий раз «иишнице» не везло. Диспетчеры говорили ей, что «пароход ждал, ждал вас и вынужден был уйти» или «к сожалению, он не будет здесь останавливаться, потому что не позволяет навигационная обстановка»… Сусанна Самойловна многократно звонила капитану и плаксивым голосом обещала обратиться во множество управлений и контор. А капитан с неизменной вежливостью отвечал:

— Что я могу поделать, сударыня? Обстановка неблагоприятная, графики швартовок напряжённые, времени в обрез. Вы знаете, на флоте есть такое выражение «форс-мажор»? Это когда обстоятельства сильнее судоводителя…

— Я пожалуюсь в Международный комитет ИИ в Нью-Йорке!

Неизвестно, дозвонилась ли туда госпожа Контробубова, но капитана пока из Нью-Йорка не беспокоили. К тому же у дяди Поля был готов прежний ответ: «Я подчиняюсь не международным комитетам, а судовладельцу Сушкину». Судовладелец же раз и навсегда заявил, что не будет отвечать ни на какие звонки.

— Только я боюсь, что однажды она догонит нас, — вздыхал иногда Сушкин.

— Выше нос, Том! — утешал его капитан Поль. — Скоро придём на пристань Столбы. И за ними нас никто не догонит…

— Почему?

— За Столбами иные края. Там разветвлённая дельта, в которой трудно отыскать ушедшее в неё судно.

— Скорее бы!

— И плавание там будет гораздо интереснее…

Но Сушкину и сейчас было интересно. Казалось бы, каждый день одно и то же. Одна и та же река, одно и то же небо, похожие берега… Но ведь города и деревни на берегах были разные! Белые и разноцветные, маленькие и крупные, то со всякими заводами, то со старинными, как сказочные крепости, монастырями (вот бы однажды побывать в таком и полазать по колокольням!)…

Иногда вместе садились в рубке или на палубе и пели песни — всякие, какие вспоминались. А иногда сочиняли свои. Например:

Однажды Сушкин осмелел так, что по мобильнику спел это Венере Мироновне.

— Сушкин! — ахнула она. — Кто этому тебя научил? Неужели Поликарп Поликарпович?

— Это я придумал сам, один, — с удовольствием соврал он.

— Ох, доберусь я до тебя!

Ха, поди доберись…

Но порой на экипаж пироскафа снисходило этакое задумчиво-грустное настроение. Может быть, от монотонного хлюпанья воды. Донби, если был не на вахте, спал, сунув обе головы в ведро с песком. Потом объяснял, что он «уходит сознанием в свои африканские миры».

— Просто ему пива хочется, — язвительно говорил дядя Поль. — а до ближайшей пристани с киоском далеко.

Пиво Донби и в самом деле очень любил. Мог за один присест выцедить двумя клювами содержимое пятилитровой банки. Капитан к пиву тоже был неравнодушен. Иногда они с Донби устраивались на баке, у якорной лебёдки, и глотали шипучий напиток часа два подряд. Сушкину дядя Поль говорил:

— Том, наливай себе «Воробьёвский» квас. Ты же понимаешь: пиво тебе рановато…

— Я и не хочу, — огрызался Сушкин. И ядовито добавлял: — Кто-то же должен быть трезвым на судне, когда оно в рейсе…

— Умница! — восклицали две страусиные головы. А капитан разъяснял, что вечно трезвым и бдительным на пироскафе является электронный навигатор по имени Куда Глаза Глядят. Они, эти навигаторы, такие безотказные, что им разрешается даже водить суда, на которых нет людей.

— А когда мы впилим во встречную баржу, кто будет отвечать? КГГ или человеческий капитан? — с подковыркой спрашивал Сушкин. Дядя Поль уверенно заявлял:

— Отвечать будет шкипер встречной баржи. Потому что капитан Поддувало ни разу в жизни не был виноват в нарушении «Правил расхождения речных судов».

Иногда Дядя Поль объявлял, что у него «меланхолический синдром», и насвистывал старинные романсы. Или устраивался у палубного ограждения с толстенной книгой. Это была «Война и мир». «Бессмертное творение», — говорил капитан.

У Сушкина тоже были кое-какие книги. Прежде всего, конечно, «Том Сойер», а ещё «Сказки» Пушкина, «Волшебник Изумрудного города», «Водители фрегатов», «Приключения Карика и Вали», «Страна багровых туч», ну и так далее. Но все это уже читано-перечитано. А ведь всегда хочется того, чего ты ещё не знаешь. Сушкин спросил:

— Дядя Поль, можно я почитаю твою книгу?

— М-м… вообще-то можно, но надо ли?

— А почему не надо?

— Все хорошо в своё время. Сейчас она покажется тебе длинной и занудной, а когда придёт нужный возраст, читать её тебе не захочется…

— А почему — занудной?

— Потому что в ней рассуждается о сложных проблемах бытия…

— Это как?

— Это — по всякому. Например: зачем живёт человек?

— Чего тут сложного?

— А ты знаешь — зачем?

— Конечно! Чтобы ему было хорошо…

— М-м… Но это слишком упрощённая трактовка проблемы…

— Упрощённая — что?

—  Трактовка. То есть объяснение…

— Жалко книжку-то, да? — в упор спросил Сушкин.

— Да ради Бога! Читай, сколько влезет. Она всегда лежит здесь, в рубке…

В давние времена, когда пароход закладывали на Воробьёвской верфи, было задумано, что он станет возить и грузы, и пассажиров. Поэтому в нем устроили шесть двухместных кают — с широкими кроватями, шкафами, бархатными занавесками и медными лампами на столиках. Кстати, были в каютах красивые вешалки — с бронзовыми крючками в виде морских коньков. В реках морские коньки не водятся, но все равно Сушкину казалось, что такие крючки здесь очень уместны.

Капитан выбрал себе каюту на верхней палубе, рядом с рубкой. Донби поселился в салоне — здесь ему было удобно спать на полу с вытянутыми вдоль половиц шеями. Впрочем, чаще Донби проводил ночи на носу пироскафа: одна голова спала в песке, другая несла вахту… Сушкину капитан предложил поселиться с ним вместе. Кажется, он думал, что мальчишка будет побаиваться ночевать один в просторных пароходных апартаментах. Но Сушкин сказал, что он не младенец из дошкольной группы. Никогда в жизни у Сушкина не было ни своей комнаты, ни каюты, ни даже маленького закутка, и теперь он отводил душу. Причём, он спал не в одной какой-то каюте, а в разных, по очереди. И ничуть не боялся. Он как бы сросся с пироскафом. Ему казалось, что «Дед Мазай» — частичка его самого, Тома Сушкина, а разве можно бояться себя самого? Глупо даже…

Пироскаф казался живым. По ночам он поскрипывал, кряхтел тихонько, хлопал гребными плицами, как великанскими ладонями. Позванивал двумя колоколами, если качало на волне от встречных теплоходов. Полоскал шторками, когда в открытые окна залетал ветер. По стенам и потолкам пробегали отблески от береговых огней. Иногда казалось, что по каюте и коридору ходит «кто-то непонятный» (может быть призраки давних пассажиров и матросов?) Но и это было не страшно, только чуть-чуть «замирательно».