Отец Кристины-Альберты - Уэллс Герберт Джордж - Страница 6

— Право же, дорогая моя! — сказал мистер Примби. — Это просто один из ее учебников. Право, ничего такого, что можно бы назвать неприличным, я тут не нахожу. Это Наука. И в конце-то концов, что такое лягушка.

— Хорошеньким вещам нынче учат в школах. Эти твои Искусство и Наука! Ничего не оставляют воображению. Да если бы я, когда была девочкой, спросила маменьку, что внутри у какого угодно животного, она бы меня отшлепала, и больно бы отшлепала. И поделом бы! Есть вещи, от нас скрытые, и скрытыми им следует оставаться. Бог показывает нам ровно столько, сколько нам полезно. Даже больше. И незачем распарывать животы всяким тварям. А вот… а вот книжка на французском!

— Хм, — произнес мистер Примби, слегка сдаваясь. Он взял лимонно-желтый томик и повертел в руках.

— Чтение! — сказала миссис Примби, указывая на три книжные полки.

Мистер Примби собрался с духом.

— Не требуй, чтобы я возражал против чтения, Крис, — сказал он. — Это и удовольствие, и просвещение. В книгах есть вещи… Право, Крис, по-моему, ты бы чувствовала себя счастливее, если бы иногда читала. Кристина-Альберта — прирожденная читательница, нравится тебе это или нет. Думается, тут она пошла в меня.

Миссис Примби вздрогнула и уставилась на его упрямое, покрасневшее лицо. Пенсне еще больше увеличивало гнев в ее глазах.

— Нет, это удивительно, — сказала она после короткой паузы, — это просто удивительно, как Кристина-Альберта умудряется делать все, что ей хочется.

Мисс Молтби-Неверсон, директриса пансиона, побывала у миссис Примби и сильно поколебала ее убежденность. Она, бесспорно, была настоящая леди, а школьная стирка, пока шли занятия, приносила по двадцать фунтов в неделю. Ее повели показать возмутительную картину, а она сказала:

— Так красиво! Одна из величайших картин в мире. И глубоко религиозная. Слова Библии, претворенные в картину. Что в ней вам не нравится, миссис Примби?

И тут, как по мановению волшебной палочки, картина перестала быть возмутительной, и миссис Примби стало стыдно за себя. Теперь она увидела, что ничего дурного в картине никогда не было.

Мисс Молтби-Неверсон сказала, что Кристина-Альберта — трудная девочка, но очень интересная личность, настоящая личность. И с большой способностью к теплой привязанности.

— Никогда этого не замечала, — сказала миссис Примби.

— Она принадлежит к типу, который я изучала, — сказала мисс Молтби-Неверсон просто, но исчерпывающе.

Она объяснила, что Кристина-Альберта принадлежит к активномутипу. Предоставленная самой себе без дела, которое потребовало бы от нее напряженияее способностей, она легко может наделать всякие опасные глупости. Почти всякие. Хотя ничего по-настоящему дурного в ее натуре нет. Просто избыток энергии. Если ей предоставить интересную трудную работу и дать простор для ее честолюбия, она может стать весьма достойной женщиной, возможно даже, выдающейся женщиной.

— Я в выдающихся женщинах не нуждаюсь, — отрезала миссис Примби.

— Но в них нуждается мир, — мягко сказала мисс Молтби-Неверсон.

— Боюсь, я старомодна, — сказала миссис Примби.

— Но Кристина-Альберта — нет.

— Мужчина пусть будет выдающимся в делах, а женщина — у себя дома, — сказала миссис Примби. — Сожалею, что не согласна с вами, мисс Молтби-Неверсон, но убеждения есть убеждения.

— Все зависит от нас самих, — сказала мисс Молтби-Неверсон.

— Боюсь, мне нравится, чтобы командовали мужчины, — сказала миссис Примби. — У женщины есть в мире свое место, другое, чем у мужчины.

— Но мне казалось, мистер Примби одобряет идею стипендии.

Миссис Примби даже растерялась.

— Ну, да, одобрял, — сказала она, словно не понимая, при чем тут это.

— Не отказывайтесь заранее, — сказала мисс Молтби-Неверсон. — Ведь она может и не получить стипендии.

Но Кристина-Альберта стипендию получила с оценками даже выше необходимых. Стипендия была двухгодичной, учрежденной филантропом с передовыми взглядами. Учреждена она была в Лондонской школе экономики. Едва Кристина-Альберта узнала, что стипендия за ней, как, не посоветовавшись с матерью или с кем-либо еще, отправилась в парикмахерскую и коротко постриглась. Для миссис Примби это было ударом чуть ли не хуже стипендии. Она оглядела свою обкорнатую носато-красивую дочь, испытывая приступ искренней ненависти.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Ей нестерпимо хотелось, чтобы ее дочь испытала бы к себе те же чувства, какие к ней испытывала она.

— Посмотрела бы ты на себя со стороны! — сказала она с ядовитейшей горечью.

— Знаю, знаю, — сказала Кристина-Альберта.

— И за что мне такая кара, — сказала миссис Примби.

Но проучилась Кристина-Альберта в Лондонской школе экономики всего год: в начале второго мать принудила ее отказаться от стипендии. Как-то вечером Кристина-Альберта, не предупредив мать, задержалась в Лондоне допоздна на обсуждении «Вопроса о народонаселении» в клубе «Добрая надежда» на Фитцджеральд-стрит и домой вернулась настолько пропахшая табачным дымом, что ее мать тут же раскаялась в своих уступках духу современности и тут же взяла их все назад.

Этой минуты она выжидала много месяцев.

— Ну, хватит, — сказала она дочери, впуская ее.

Кристина-Альберта обнаружила, что пока у нее не было средства обойти это решение или пренебречь им. Тщетно она воздействовала на отца и мисс Молтби-Неверсон. Но вместо того, чтобы отказаться от стипендии немедленно, как ей было велено, она тянула время и объясняла свое отсутствие на занятиях неопределенными ссылками на семейные обстоятельства. Миссис Примбли была в те дни уже очень плоха здоровьем, но от ее дочери и ее мужа факт этот заслонялся другим, куда более давящим на них фактом: теперь она неизменно была в очень плохом настроении. Все и вся будто сговорились допекать ее — кроме мистера Примби, который ни в коем случае не позволил бы себе ничего подобного.

Заключительные годы Великой войны и в еще большей степени первый год мира, обманувшего ожидания, были крайне трудными годами для прачечного дела. Девушек теперь брали на заводы боеприпасов, они зазнались и с молодыми прачками никакого сладу не было. Уголь, мыло — ну все стоило неслыханно дорого, а покрывать лишние расходы, повысив плату, оказалось невозможным: люди, даже люди самые приличные, отказывались от чистоты. Джентльмены с положением надевали одну и туже рубашку три-четыре раза, а нижние рубашки и кальсоны носили по две недели. Столовое и постельное белье тоже попадало в стирку реже. Люди то и дело переезжали; жены новых офицеров появлялись и исчезали — сегодня здесь, а завтра там, — оставляя после себя неоплаченные счета. Никогда еще у миссис Примби не скапливалось столько безнадежных счетов. Шоферы фургонов возвращались с войны такими контуженными и военизированными, что присваивали деньги чисто по нервности или по привычке. Подоходный налог превратился в кошмар. Вне дома, как и дома, жизнь миссис Примби представляла собой непрерывный конфликт. Она сохранила «Хрустальный пар», сводя концы с концами на протяжении всего этого жуткого времени, потому что была наделена истинным организаторским талантом, но обходилось ей это в невосполнимые затраты жизненной энергии.

Она горько сетовала, что от мистера Примби и ее дочери нет никакой помощи, а когда они пытались помогать, она сетовала на их никчемность. От них было больше вреда, чем пользы.

Когда они завтракали, обедали и ужинали, это было ужасно. Она сидела вся красная, сверкала глазами сквозь пенсне, явно потрясенная жгучим осознанием несправедливости, правящей миром, и почти ничего не ела. Попытки мистера Примби завести бодрящий разговор редко увенчивались успехом. Даже Кристина-Альберта присмирела.

— Дела сегодня утром шли получше? — начинал мистер Примби.

— Неужели я даже за едой не могу отдохнуть от работы? — говорила с упреком бедная дама.

Или:

— Приятная погодка для скачек.

— Жаль, что ты не можешь на них поехать, в прачечной от тебя же никакого толка нет. Думается, ты даже не слышал, что произошло с фургоном номер два?