Сорванные цветы - Левитина Наталия Станиславовна - Страница 46

Лена якобы задумалась. Парень ждал.

– О'кей, – решилась наконец-то она. – Я согласна.

Молодой человек вышел из автомобиля, распахнул перед Еленой дверцу и торжественно пригласил:

– Мадемуазель, прошу! Я предчувствовал, что этот вечер будет отмечен необычной, волнующей встречей. И это произошло. Лена сдержанно улыбнулась, ликуя в душе, и села в машину.

Катя шла с работы. В кармане болтался газовый баллончик, в пестром пакете – четыре женских журнала на итальянском языке и до неприличия огромный набор конфет. Журналы ей принесла Орыся, а конфеты она обнаружила на своем столе с запиской: «Подарок для Кати».

Анализ почерка не оставлял сомнений по поводу личности дарителя. Это был Виктор Сергеевич. Босс нежно щурился, но все же не приближался к вероломной секретарше ближе чем на два метра: его еще заставляли вздрагивать воспоминания о горячем кофе и острой булавке.

Катерина, конечно же, взвилась и ринулась возвращать нежданный сувенир, но Орыся ее осадила.

– Глупышка, – сказала она, – ешь конфеты и наслаждайся преимуществами, которые дает тебе твоя обалденная внешность!

– Но он расценит это как согласие! – возмутилась Катя. – Что я готова принять его покровительство!

– Ничего он не расценит. Ну, коробка шоколада. Ну и что? Ты думаешь, ему требуется твое согласие? Он изнасилует тебя на этом кожаном диване, когда ему заблагорассудится. И если он до сих пор этого не сделал, то лишь потому, что, как хороший актер, держит паузу. Наслаждается предвкушениями.

– Я уволюсь, – угрюмо сказала Катерина.

– Конечно, уволишься, – философски согласилась Орыся. – Но пока пауза длится, ты будешь получать каждый месяц свои пятьсот сорок долларов. Уволишься, когда угроза насилия станет очевидной. А пока избегай замкнутых пространств, чтобы не оказаться в запертой комнате с Витюшей. А конфеты тебя ни к чему не обязывают...

«Действительно, – думала Катерина, двигаясь в потоке людей по улице, – конфеты ни к чему не обязывают. Съем килограмм шоколада сегодня вечером и пролистаю четыре журнала. Красота! Надо заняться итальянским языком...» На обложке одного из журналов была изображена Жасмин Гяур. Она сидела на песке и хитроумно прикрывала некоторые детали загорелого тела своим же телом. В результате было видно все и не видно ничего. Высокое искусство.

Внезапно Катерина поняла, что кто-то движется рядом с нею уже приличный отрезок пути. Она вздрогнула, отпрянула, обернулась. Рядом шел Ник Пламенский. Черные волосы развевались, взгляд был сосредоточен. Катя остановилась, удивленная и растерянная, ее сердце тут же запрыгало в стремительном канкане. Музыкант тоже остановился.

Произнеся эти слова, Ник сунул руку под пальто и вытащил белую розу на длинном крепком стебле. Белый бутон тут же превратился в аэродром для лохматых снежинок. Ник протянул розу Катерине, кивнул и через секунду уже растворился в толпе. Изумленная Катя осталась стоять на тротуаре с пакетом в одной руке, нежным цветком в другой и полным смятением в душе.

– Ух, какая куколка, – сказал ей незнакомый мужчина, обернувшись. – Красотулька!

Бомжиха Саратога перебирала коричневыми грязными пальцами картофельные очистки и смятые картонные пакеты. Она сидела внутри огромного мусорного контейнера, сквозь шесть квадратных отверстий которого виднелось бледно-голубое зимнее небо. В контейнер вываливали мусор жители близлежащих домов.

Саратога не помнила, когда прицепилось к ней такое замысловатое прозвище, не знала, что оно обозначает, но не протестовала. Саратога ничем не хуже Маньки или Светки, или, например, Манон, как звали подружку, с которой она делила ночью рваный матрас в подвале. Ей было сорок лет. Но событий и происшествий в жизни Саратоги хватило бы на десяток человеческих жизней, поэтому она выглядела на все восемьдесят. Сморщенное лицо напоминало подмороженную картошку, а беззубый рот беспомощно шамкал, обнажая вялые десны. Несмотря на отталкивающую внешность (она производила на женщин и мужчин, переворачивающих ей на голову мусорные ведра, впечатление полностью деградировавшего существа), Саратога испытывала необъяснимо трепетное отношение к любым проявлениям жизни. Эта трепетная нежность выражалась в основном в уменьшительных суффиксах, которыми она щедро украшала прилагательные и существительные.

– Бумажечка, – бормотала она, – развернем-ка ее, а в ней... а в ней... косточки... Косточки вкусные... вкусненькие, вкуснейшие... у-у-у, прокисли... Быстрее надо выбрасывать, господа хорошие... что тянуть-то... Коробочка... коробушка... коробчоночка... так-так... Селедочка!.. Вот здорово-то, Саратоженька, селедочкины косточки тебе достались... тряпочка какая-то... так-с... О! Халатик! Почти неношеный, разве что дырочка тут и туточки, и тут вот... на половую тряпочку, видимо, отрезали... И пожалуйста, не жалко, пользуйтесь на здоровье... мне и так сойдет... халатик...

Добродушное бормотание целыми днями сопровождало археологические поиски Саратоги. Она умилялась огрызкам, в которых копошилась, и благословляла людей, предоставлявших ей поле деятельности. Когда кто-нибудь, вздрогнув от неожиданности, кричал на нее, испуганный внезапным появлением из контейнера седой головы в замызганной шапке-ушанке, Саратога благожелательно мычала в ответ, ощериваясь беззубой улыбкой, и провожала обидчика мутными глазками.

– Ну, иди, иди с Богом, – бубнила она, – напугался, бедняжка... ну, прости, сердешный, виновата... Что ты тут принес... апельсиновые шкурочки... так-так-так... Печеньице!

Когда в последний раз в ее обеденном меню фигурировала тарелка горячего супа, а не плесневелый хлеб, вонючий селедочный остов, почерневшая банановая кожура? Она не помнила. Луч памяти освещал в темноте прошлого только последние одну-две недели, остальное растворялось во мраке. Может быть, когда-то она была девчонкой с косичками и играла в мяч и классики? Или женщиной в платье, приличных туфлях, с прической? Нет, Саратога ничего подобного не могла припомнить. Словно так и родилась она дрожащим существом в нижнем белье из завязочек-тряпочек-обрывков, в латаном грязном пальто с оторванной подкладкой и предательски свисающим до земли ватином, в дырявых разъезженных валенках.

Наверное, когда-то у нее были значительные цели, например сбор пустых бутылок. Но высота жизненного полета неумолимо снижалась, цели мельчали. Теперь собратья, которые охотились по кустам за стеклотарой, казались ей гигантами духа – сильными, целеустремленными, энергичными. Ее же интересовало одно: наполнить желудок, уползти в подвал и уснуть на матрасе под ржавой трубой. А утром – снова в привычную атмосферу овощных обрезков и рваного тряпья. Это была ее жизнь. Благо помойки стали богаче и разнообразнее, а собаки и коты – жестокие конкуренты Саратоги – в ужасе шарахались от нее, стоило громко зашипеть и скорчить физиономию.

Подслеповатые глазки нашарили в углу что-то необычное. Саратога подползла ближе. Это был объемный красочный пакет.

– Диво какое, – зачарованно прошептала бомжиха, – собачки...

Три щенка выглядывали из плетеной корзинки. Саратога заглянула внутрь пакета и охнула от изумления. Там лежало что-то мягкое, пушистое, меховое. Саратога извлекла на свет песцовую шапку с помпонами. Она не помнила, как называется этот мех, но его прикосновения были удивительно приятны и нежны. Саратога по-детски радостно захихикала, стащила свою засаленную ушанку, напялила шапку и завязала деревянными пальцами помпоны. Неземное блаженство охватило ее. Отмороженные уши утонули в тепле, щеки ощущали невесомые прикосновения длинного меха. Саратога засмеялась от радости во весь голос и с удивлением прислушалась: получилось похоже на бульканье воды в чайнике...