Светлячок на ладошке - Кузьмин Лев Иванович - Страница 3

Я так успокоился, что и про всю нашу компанию опять вспомнил. И про Олю вспомнил, и, конечно, про Шурика. «Вот хорошо бы, — подумал я, — утереть нос Шурику и его подпевале Кланюшке еще крепче. Вылезти бы сейчас из-под горы и, совсем как пастух Федя в бабкином рассказе, насмешливо заявить: „Эх вы, тетери! Пока вы тут в деревне отсиживались, я новый бочаг для купания нашел и вот кого еще принес с Митькинища…“ И тут бы в моих руках очутился настоящий барашек. И я бы этого барашка так прямо перед ними на дорогу на гладенькие копытца и поставил… Вот бы они и сели тут! Вот бы они, как бабкины тятенька с матушкой, и сконфузились, А я бы им барашка и погладить не дал, а снова бы поднял и Оле преподнес: „Держи, Оля. Он твой! А Кланька и Шурка пускай и близко к нему не подходят…“»

Я так размечтался, что мне и в самом деле показалось: держу я на руках тепленького, в мягких колечках барашка, и он — брыкается. Я даже на руки поглядел, хотя они, конечно же, были пусты.

Но я не растерялся.

«Ладно! — подумал я. — Все равно я что-нибудь да разыщу. Ведь торопиться мне теперь не к чему. Чем позже вернусь в деревню, тем даже лучше. Пускай Шурик попереживает, подумает, что ему за меня, наверное, попадет».

Я медленно встал, медленно, нога за ногу, побрел вдоль перил.

Внизу, по-за серыми торцами бревен, все так же отражался свет луны на черной воде, и там было очень тихо. Настолько тихо, что слышалось, как сыплется на воду легкая пыль сквозь щели моста, и лишь изредка, когда падал Комочек побольше, под мостом взбулькивало. А потом кто-то звонко квакнул, кто-то с берега плюхнулся, по воде побежали светлые круги, и я засмеялся:

— Лягушонок! Вот и свидетель, что я был на Митькинище. Да только жаль, свидетелей таких и в деревне полна каждая лужа. Никто из ребят, даже Оля, в лягушонка не поверит.

Но за перила моста я все-таки поглядел.

А там была самая кромка берега. Там, внизу, по некрутому откосу кустилась при ночных сумерках темно-серебряная трава, и когда я наклонился над ней, то так и ахнул. В путанице травяных листьев горел, не мигал, голубой фонарик.

А рядом с ним — еще один, и еще… И я, как был на мосту, как глядел из-под перил, так тут и прянул вниз и, ожегшись о холодную росу голыми коленками, сам, как лягушонок, замер на четвереньках.

И спасибо настоящему попрыгунчику-поскакунчику! Огоньки в траве были такими крохотными и запрятались так далеко под мост, что я без лягушонка, без его кваканья ничего бы и не заметил, прошел бы мимо.

А он, наверное, тоже сидел здесь, вовсю таращился. Даже из двух-трех фонариков, возможно, собирался устроить себе ужин, потому что были они не чем иным, как лесными жучками-светлячками. Лесными, здешними, в самый раз для меня подходящими!

Я мигом представил, как Оля держит горку огоньков на ладошке. Держит, радуется, а вся наша компания толчется вокруг. И все, а главное, конечно, Шурик, жалобно канючат: «Да-ай подержать…» Но Оля отвечает: «Светлячки не мои, спрашивайте у Лёньки!» Ну, а я вновь, как пастух Федя, гляжу с усмешкой, разговаривать не очень-то желаю. Обращаюсь я к одной только Оле: «Твои они, Оля, твои — все до единой искорки…»

У меня даже сердце заныло от такой невозможно приятной картины. И я уселся на корточки, правою рукой осторожно снял с травинки и опустил в другую, свободную, пригоршню, как в корытце, тихого светлячка.

Был он невесомым. К нежно-прозрачному, слабому тельцу его, казалось, и притронуться нельзя — светлячок сразу может исчезнуть, умереть. Но я взял его так бережно, что он не угас.

А потом я потянулся за другим светлячком. Для этого мне пришлось залезать в самую тесноту под щелястые, пахнущие сухой землей и старой гнилью бревна. И вот только я туда забрался, как вдруг наверху, на дороге в ночной тиши, как будто бы что-то быстро и крадучись пробежало.

Сначала я подумал, что это мне показалось. Но когда притаился и снова послушал, то там протопало опять и опять.

Чудно так протопало: «Топы-топы-топ!» и — остановилось.

Затем вновь: «Топы-топы-топ!» и — остановилось.

Но встало теперь над моей головой на мосту, замерло там так, как будто учуяло меня, и от одной этой мысли я весь обмер.

Да что там обмер! У меня волосы на макушке поднялись, и я мигом позабыл все то, что было со мной, когда я мчался из деревни, потому что тот страх был совсем и не страх, по сравнению вот с этим.

Тот страх был — вообще. Неведомо отчего. А тут — вот ОНО, рядышком остановилось, и слышно, как шевелится, слышно, как дышит.

Причем дышит тоже подозрительно. Я замру, ни вдоха, ни выдоха не делаю — и ОНО замрет. Я не стерплю, рот загорожу ладошкой, дух переведу — и ОНО переведет. Да еще и зашевелится опять, переступит надо мной по бревнам, осыплет меня мусоринками, придвинется ближе к перилам.

И чувствую, вот-вот ОНО спрыгнет вниз, вот-вот ко мне под мост заглянет; и тут бы я заорал благим матом и кинулся бы искать спасения хоть прямо в темном бочаге, да ОНО оттуда, сверху, вдруг и спрашивает негромким голосом:

— Ле-енька, а Лёнька… Это ты под мостом-то, что ль?

Я так на пятки и сел и еще тише говорю:

— Я-а… А ты кто?

— Шу-урик… — отвечает мне боязливый шепоток.

И, веря и не веря, я выбираюсь медленно из укрытия, гляжу вверх, а там и правда стоит под высокой луной у темных перил в коротенькой своей рубашонке, в узеньких порточках, весь такой взъерошенный, весь такой перепуганный, что даже и смотреть жалко, мой гонитель и соревнователь Шурик.

И вот тут я окончательно ослаб.

Я чуть не заревел от радости. Я как на корточках сидел, так и опустился совсем на траву и едва уж теперь выговариваю:

— Честное слово?

— Что — честное? — переспрашивает Шурик.

— Честное слово, что ты взаправдашный?

— А какой же? Вот, поднимайся да потрогай… Я ведь к тебе, Лёнь, на выручку прибежал… Мы там ждали тебя, пождали, а тебя все нет и нет, вот я и примчался…

Он говорит, а сам все оглядывается на черные елки, оглядывается на белые полосы встающего над бочагами тумана, и мне видно, что от страха своего он все еще не опомнился. И мне слышно, он там на мосту этак прерывисто воздух в себя наберет, да при этом еще и всхлипнет. Наберет — и всхлипнет…

А я и сам всхлипнуть теперь готов. Но уже не от ушедшего испуга, а от удивительно нежной нежности к Шурику, которая вдруг охватила меня всего. И мне даже как-то неловко, как-то немножко совестно и непривычно от этого, и я лишь опять невнятно бормочу, шарю по траве одной рукой вокруг себя:

— Подожди, Шурик, подожди… Я счас!

Я ищу светлячков, но их уж нет. Они куда-то попрятались. И горит лишь тот, что у меня в горсти, — даже странно, как я его не выронил.

И тогда я с ним полез по крутому склону, по росе, прямо к Шурику. А когда подошел, то сказал:

— Подставляй, Шурик-мурик, ладошку… Подставляй, подставляй, не бойся. Этот светлячок твой. А завтра прибежим сюда вместе и найдем светлячка для Оли, найдем и для Кланюшки.