Цветы и железо - Курчавов Иван Федорович - Страница 2

— Перехвалил, перехвалил! Он человек восторженный! И… добрый.

Демину нравился городок. Он был отстроен заново. Белый тес на домах источал приятный запах смолы. Чем ближе к центру, тем больше кирпичных зданий с широкими окнами, верандами, с шиферными и черепичными крышами.

— Народ хочет жить лучше, чем до войны, — заметил Калачников, — люди мечтают о свете и просторе.

Они шли медленно. На мосту постояли, полюбовались спокойной гладью воды: было похоже, что река дремлет в своих берегах.

— Старый городок, — сказал Калачников. — Александр Невский, как повествует летописец, поставил в наших краях городцы для своих сторожевых постов, кажется, в год своей свадьбы. Затем под защитой этих сторожевых постов появились домики. Позднее соорудили крепость, вот она! — Калачников показал на высокие серые стены, в которых виднелись узкие бойницы.

Художник и цветовод подходили к одноэтажному кирпичному домику. К нему плотно примыкал невысокий зеленый забор, за которым раскинулся огромный сад. Демину все нравилось в этом тихом уголке: и зеленая темная листва, и шапки цветов, усыпавших яблони, вишни и груши.

— Хорошо, — восторженно проговорил Владимир Федорович.

Он на мгновение оторвался, перевел взгляд в другую сторону — там, за рекой, открывалась небольшая площадь. В центре площади — необычная по форме клумба, на которой все цветы были так удачно рассажены, что клумба больше походила на полотно живописца, чем на декоративное украшение.

— Прекрасно, — тихо произнес Демин, снимая шляпу. — Сочетание красоты природы и искусства. Из-зу-ми-ительно! — Он быстро обернулся к Калачникову и спросил: — Кто создал все это?

Он не мог подобрать другого слова. Именно создано, создано талантливым художником, вложившим в свое творение труд, любовь, страсть.

— Позвольте не сразу ответить на этот вопрос, — тихо проговорил Калачников. — То, что вы видите, — традиция… Идемте в дом, отдохните с дороги. Я расскажу вам все по порядку… Все по порядку, не пропустив ничего…

Демин постоял с минуту, а потом пошел вслед за Калачниковым. Он не надел шляпу и все время оглядывался.

— Я готов выслушать ваш рассказ сразу же, — сказал Владимир Федорович.

ЧАСТЬ I

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Высокий куст с гладкой серой корой и перистыми листьями тянулся к свету тонкими прямыми ветвями. Он уже отцвел, и на нем показались крупные, пока еще неспелые гроздья ягод. Но ими явно не был удовлетворен сутулый седой человек. Подслеповато щуря глаза, он бережно пригнул к себе ветвь и говорил, словно имел дело с человеком:

— Не гоже так, не гоже!.. На твоем месте, дорогая, я сыграл бы свадьбу с этим красавцем южанином. Правда, он изнеженный кавалер, а ты терпеливая, все переносящая северянка, но что из того! Наша рябина и приезжий гость, виноград, — удайся дело — был бы чудесный гибрид!.. — Отпустив ветку, старик убежденно продолжал: — Согласен, вы не из одного семейства: рябина из семейства розоцветных, виноград — из виноградных. Но ведь удавались же Ивану Владимировичу межродовые гибриды. Хотя бы рябины и боярышника. А почему со временем нельзя повенчать виноград и рябину? В третий раз не состоялся этот гибрид. А в четвертый, пятый, в десятый раз, возможно, и получится… Наверняка получится!

Старик разрыхлил руками торф около корневища и быстро зашагал по тропинке. Около молодой березки он остановился, нежно погладил ее по белой с черными крапинками и полосками бересте и улыбнулся, как хорошей знакомой.

— Вот тебе, нашей красавице, дать плоды — красивее дерева и на земле не было бы. Да, да, дорогуша! На твои бы ветви что-то золотистое, с зелеными или оранжевыми пятнышками. И розовое подойдет. Что-то среднее между яблоком, грушей, хурмой, лучшее из всего этого!..

Старик торопливо засеменил к стене древней крепости, у подножия которой раскинулись газоны с цветами. Они приятно пахнут, и старик вдыхает воздух полной грудью, словно ему никак не надышаться их ароматом. Он останавливается у грядки, на которой высажено растение, напоминающее луковицу.

— Молодец! — хвалит старик. — Вот взял и выжил один. Самый терпеливый из всех. Братишки-то сдали: пожелтели, засохли. А ты перенес стужу, да еще какую! А ведь немало было споров: гладиолус «триумф» нашей зимы не выдержит. Выдержал! Молодец! А всему причиной…

— Папа! — позвал мужской голос.

Старик обернулся и сердито посмотрел на того, кто помешал ему, но в ту же минуту ему захотелось поделиться (в какой раз!) своей радостью, и он потянул сына за рукав поближе к гладиолусу.

— Посмотри, Николай, посмотри! Растет и растет! Молодец! А каким он будет, когда зацветет…

— Папа, война началась, — осторожно прервал его сын.

Но старик или не дослышал, или не понял всей значимости страшного известия.

— Вынес стужу! И виноград будет расти у нас, Коленька, обязательно будет. Мы эту неженку закалим, а то избаловали его на юге.

— Папа, война! — нетерпеливо повторил сын.

— Какая там еще война? — старик недоверчиво посмотрел на него.

— Немцы сегодня напали.

Старик нервно потирал глаза.

— Немцы? Если немцы… Боже мой!.. Это плохо, сынок, очень плохо! Война будет трудная!..

Он стоял у своего «триумфа» и смотрел поверх крепостной стены, где голубело июньское небо. Солнце полыхало над головой нестерпимо жарко. Казалось, что оно, еще не занавешенное пороховыми дымами, хотело отдать людям всю свою благодать — свет и тепло.

Посторонний человек мог подумать, что Шелонск жил своей размеренной, спокойной жизнью. В садах женщины собирали ранние сорта яблок. Девочки все еще по привычке украшали головы венками из ярких васильков. Старики, выбрав на реке тихую заводь, закидывали удочки. На липах и каштанах на разные лады распевали птицы (Шелонск всегда славился лесными певчими).

Но в городе не было спокойно.

Соловьиные трели глушились далекими громовыми раскатами. Шелонцы останавливались и прислушивались к этому грохоту, и, чем он был отчетливее, тем обеспокоеннее становились люди.

«Неужели они придут? Неужели их пустят? — думал, покачивая головой, Петр Петрович. — Нет, нет!» А потом в душу против его воли вкрадывалось сомнение: «Все может быть, все возможно». И чтобы не думать о самом тяжком, Петр Петрович Калачников принимался за работу. В саду появлялись грядки, которые ему не были нужны: их Калачников рыл для того, чтобы убить время.

Война с каждым днем приближалась к тихому зеленому городку, в котором два месяца назад Петр Петрович отметил свое шестидесятилетие. Всю жизнь он был сугубо штатским человеком, хотя многие утверждали, что его подвижность, тщедушная фигурка и взлохмаченный хохолок редких волос напоминают полководца Александра Васильевича Суворова. Впрочем, многие находили в нем сходство с Иваном Владимировичем Мичуриным. Старику это льстило. У Мичурина за свою жизнь он побывал несколько раз. И всегда возвращался к себе в Шелонск с новыми мыслями, со смелыми идеями. Из любителя-садовода он стал селекционером-оригинатором. Сам Иван Владимирович хвалил выведенные им новые сорта яблонь и груш. Нравились Мичурину и цветы, улучшенные его учеником. Калачников преклонялся перед Мичуриным и его помыслами. «Пусть каждый человек посадит и вырастит по одному дереву, — говорил не раз Мичурин, — и мы будем иметь в нашей стране около двухсот миллионов новых плодовых деревьев. Мы разрешим проблему питания, пейзажа, климата. Украшением природы мы смягчим и облагородим характеры и нравы. Мы поможем вырастить человека возвышенного, любящего все чистое и прекрасное на свете». И Петр Петрович старался выполнить эту заповедь. Он настаивал, чтобы в колхозе, насчитывающем триста душ населения, было высажено минимум шестьсот деревьев. Зимой он читал лекции садоводам, колхозным бригадирам, председателям колхозов, а летом трясся на своей незаменимой таратайке, развозя семена и черенки, инструктируя, как нужно делать прививки и опыление. И если случалось, что в очередной свой рейс он замечал засохшие саженцы, горе было председателю колхоза! Калачников ругал его при колхозниках. Затем тащил с собой в сельский совет. Потом отчитывал на районных совещаниях и в районной газете «Шелонская правда». Но на старика никто не сердился: знали, что он до самозабвения любит природу и болезнь дерева переносит как свою собственную.