Шальные миллионы - Дроздов Иван Владимирович - Страница 27

— Она подняла тревогу?

— Ни Боже мой! Молчит как рыба. И будет молчать до гроба. И даже, если ей сунут под нос черную сумку и спросят: «Твоя?», она будет вопить: «Я эту сумку вижу в первый раз!» Одно дело для нее утратить сокровища, а другое — признаться в том, что они у нее были. Ты должна понять: не преступление мы совершили, а преступника обезвредили, не дали уплыть нашему достоянию за границу.

— Твой генерал присвоит их себе и также переправит за рубеж.

— Генералу я дал часть ценностей, — небольшую, остальное забрал себе и спрятал. Придет час, и мы возвратим их государству.

— Но ты же говорил: у нас нет государства.

— Да. Но я сказал: придет час… И он придет!

Анна смотрела широко открытыми глазами, лицо ее оживало, во взоре светился огонек загорающейся надежды: только бы так оно и было. А он протянул к ней руку:

— Дай-ка мне перстень.

Она вынула из стола перстень, посмотрела на него.

— Костя, а знаешь ли ты, что этот перстень принадлежал Екатерине Второй?

— Нет, я этого не знал. А откуда ты узнала?

— Регина Бондарь смотрела в каталог, и я заглянула, — там точно такой же, и под ним слова: «Князь Потемкин подарил Екатерине Второй…»

Майор с удивлением слушал Анну. Наверное, это известно было и волгоградскому ювелиру, он тоже заглядывал в альбом. «Тот хмырь за него не сто тысяч бы отхватил, а и весь миллион».

Повертел в пальцах редчайшую вещь и, подавая Анюте, сказал:

— А теперь он будет по праву принадлежать самой достойной женщине — Анне Ворониной.

Анна взяла перстень, надела на палец левой руки.

— Спасибо, Костя. Я женщина и от соблазна носить такой перстень устоять не могу.

— А сколько в черной сумке таких украшений, и скольким бы женщинам они приносили радость! Там было много монет разных времен и разных достоинств, и все золотые. Вот тема для твоей новой повести.

Привлек к себе голову Анюты, поцеловал в волосы:

— Успокойся, ты же умница, ты все должна понять правильно. Я не могу поступать иначе, и в этих условиях я должен делать свое дело. Но ты не волнуйся: я тебя не стану больше привлекать к своим операциям.

— Мне страшно, если человек умер… Старуха настолько обрадовалась при виде перстня, что задохнулась от счастья. Она, конечно, преступница и предвкушала небывалую сделку. За эту роскошь сунула мне в руки два пустячных колечка. Посмотри, вот они. И все равно не хочу смерти.

— Хорошо, могу тебя утешить. Говорю еще раз: старуха жива, она помещена в больницу и скоро вновь приползет в музей и будет с новым рвением натаскивать ценности в свой тайник. Утешься, твоя Регина еще нас переживет.

Анна улыбнулась, и на этот раз уже не печально.

Прошел месяц. Костя изредка, раз или два в неделю, ездил на работу, но конкретного задания не имел. Старрок был им доволен, звал его Костей, поверял секреты, будто бы искренне питал к нему дружеское расположение. О музейной операции и о черной сумке не заговаривал, — вроде ничего и не было. Иногда спрашивал Костю: «Что делаешь? Кого-нибудь обложил флажками, — нет? А?» Костя отвечал: «Нет, ничем не занят. Пустяки не интересуют, а крупного дела не подвернулось».

Майору Воронину присвоили звание подполковника. По этому случаю дома устроили торжественный обед, но без посторонних. Друзей у Кости не было.

Амалия из Каслинской возвратилась, но тут же поехала в Крым на курорт, — лечить суставы.

Однажды вечером из Каслинской позвонил Олег.

— Здравствуй, Анна! Здорова ли, как настроение? Докладываю о книге: пристроил ее в частное издательство. И главным там Степан Ковригин, — помнишь, он был редактором твоего сборника? Прочел за один день. Сдал в набор. И в две недели выпустили тысячу экземпляров.

— А сколько ты заплатил?

— Погоди, не перебивай. Главное — необыкновенный успех книги. Первая тысяча продавалась в десяти киосках по тридцать рублей. И раскуплена в два дня. Киоскеры говорят, что так ходко не идет ни одна книга. Типография печатает основной тираж — сто тысяч. Но я не оформил договор, нужна доверенность, заверенная нотариусом. Пришли, пожалуйста, и чтоб были слова: «Доверяю такому-то все денежные операции по изданию моей книги «Слезы любви»». И вот еще: на днях ты получишь экземпляр книги, — подпиши ее и вышли в издательство.

— Ладно, ладно, — все сделаю, но скажи мне, пожалуйста, как здоровье Дуняши? И как церковь? Ты наладил ремонт?

— Да, да, спасибо тебе, дорогая. Дуняшу отправил в больницу — в Волгоград, ее готовят к операции. Говорят, поставят на ноги. А ремонт идет полным ходом. Когда будешь в Каслинской?

Хороший это был разговор. И Анюта, положив трубку, долго не могла успокоиться. И сидевшему тут же Косте сказала:

— А и вправду от счастья можно умереть. И предложила:

— Поедем кататься на автомобиле?

Она много слышала о дачных местах: Репино, Комарово. Нынче же решила туда поехать.

Костя сидел рядом, любовался, как ловко управляет машиной Анюта.

— Давай говорить на английском. Скоро поедем в Америку, надо бы свободно владеть языком.

Анна перешла на английский. Говорила короткими простыми фразами:

— Я очень счастлива. Олег сообщил хорошие вести.

— Какие?

— Напечатали мою книгу, ее хорошо покупают.

— О, я рад! Поздравляю!

Костя говорил так же лаконично, но фразы строил быстрее, произносил увереннее. Подумал: «У меня не было времени заняться ее рукописью, завтра же поеду искать издателя». Спросил:

— Издали так быстро? Я думал, книги издают долго.

— Раньше — да, издавали долго. Теперь есть частные издательства. Если им выгодно, издают быстро.

Эту тираду проговорила с трудом, и Костя не все понял.

— Частные издательства? А цензура?

— Теперь нет цензуры. Демократы ее отменили.

— Это хорошо или плохо?

На этот вопрос Анюта ответила по-русски:

— Я автор молодой, поначалу полагала, что это хорошо. Но сейчас вижу: сломав цензурный заслон, на рынок хлынула низкопробная и откровенно вредная литература — порнография, проповедь злобы, агрессивности. Этак, я думаю, из молодых людей можно воспитать стадо разбойников и насильников. Кто же тогда защитит нас, женщин? И кто будет рожать и воспитывать достойных граждан?

— Ты мне сказала целую речь. Хорошо бы такую умную проповедь услышать от тебя по-английски.

В Комарово на Большом проспекте они вышли из машины. Дачи тут были большие, усадьбы просторные, и всюду — вековые мачтовые сосны. Прежде, когда Ленин позволил Финляндии отделиться от России, к финнам перешла большая территория между Финским заливом и Ладожским озером — уголок природы с могучим лесным массивом, увлажненный дыханием, с одной стороны, соленой Балтики, с другой — озерной благодати. Массив этот близко подступал к городу Петра и был превращен финнами в райский уголок для своей богатой элиты. Состоятельные люди Финляндии строили дачи рядом с уже бывшими здесь домами русских богачей; в результате здесь, на юге Финляндии и севере Петербуржья, вырос редкий по красоте поселок — смесь архитектуры русской с творениями финских мастеров по дереву. Комарово стало заповедным местом проживания людей именитых, ученых, писателей вперемешку с вездесущими денежными ловкачами.

Комарово, как и некоторые дачные поселки Подмосковья — Абрамцево, Переделкино, Архангельское, стало знаменито.

Не было видно залива, но дыхание моря Анна ощущала. Сказочная красота окружала ее.

На обратном пути говорили о богатых и привилегированных. Анна и не подозревала, что у нас их так много.

Все чаще между Костей и Анютой закипали политические разговоры. Девушка бывала в магазинах, на питерских рынках, видела, как растут цены, как встревожены и растеряны женщины, им не на что было купить самые необходимые продукты. В воздухе висел страх перед надвигающимся голодом.

— Что же это происходит в нашем государстве? — спрашивала Анна, и в голосе все сильнее звучали нервное раздражение, страх, передававшиеся ей от людей, и боль за них.