Расскажи, как живешь - Кристи Агата - Страница 19

На раскопках рабочий день начинается в полседьмого, перерыв на завтрак в полдевятого. Мы едим арабский хлеб, сваренные вкрутую яйца, а Мишель – это наш шофер – готовит чай, который пьем из эмалированных кружек, сидя прямо на земле. Солнце пригревает, утренние тени придают местности особое очарование, вдали голубеют холмы Турции, а вокруг нас – целое море желтых и алых цветов.

Воздух напоен их свежим ароматом. В такие минуты чувствуешь, как прекрасна жизнь. Бригадиры наши счастливо улыбаются, детишки, выгоняющие коров, подходят к нам и застенчиво смотрят. Одетые в живописные лохмотья, они улыбаются, сверкая зубами. Вид у них такой счастливый, что поневоле вспоминаешь сказочных пастухов, бродящих со своими стадами по холмам. А в этот утренний час так называемые «благополучные» европейские ребятишки томятся в душных классах, без воздуха и солнечного света и, сидя за неудобными партами, корпят над буквами алфавита, выводят непослушными пальчиками каракули! Интересно, думаю я, когда-нибудь, лет через сто или двести, не ужаснутся ли наши потомки: «В те времена детей загоняли в школы и заставляли их часами просиживать за партами! Вот варвары! Мучили бедных крошек!» Вернувшись в настоящее, я улыбаюсь маленькой девочке с татуировкой на лбу. И протягиваю ей вареное яйцо.

Она мгновенно перестает улыбаться, качает головой и убегает. Похоже, я нарушила какой-то запрет.

Бригадиры свистят в свистки. Перерыв окончен. Я брожу по склонам холма, останавливаюсь то здесь, то там.

Очень хочется стать свидетелем какой-нибудь ценной находки, но мне никогда не везет. Битых двадцать минут, опершись о трость-сиденье, я стою у квадрата Мохаммеда Хасана, потом я перехожу к квадрату Исы Дауда – а вечером узнаю, что главная сегодняшняя находка – красивый горшок с насечкой – обнаружилась немедленно после моего ухода.

Мне дали одно щекотливое поручение. Дело в том, что некоторые мальчишки-корзинщики, вывалив снятый грунт на расчищенный участок, не торопятся вернуться на раскоп. Они усаживаются возле куч земли, якобы для дополнительного просмотра, и просиживают таким манером минут по пятнадцать, есть и такие, что ухитряются свернуться калачиком и прямо на грунте преспокойно заснуть!

Проработав недельку соглядатаем, я отчитываюсь о результатах слежки. Вот тот мальчишка, с желтой повязкой на голове, молодчина – не отлынивает ни минуты, а Салаха Хасана не мешало бы уволить – он вечно спит на сортировке. Абдул Азиз сачкует, и тот парень в драной синей куртке – тоже.

Насчет Салаха Хасана Макс соглашается, но за Абдула Азиза заступается: у парнишки острый глаз, он даже крохотной бусины не пропустит.

При приближении Макса к раскопу трудовой энтузиазм резко возрастает, то и дело раздается восторженное «Й'аллах», крики, пение, некоторые даже пускаются в пляс.

Корзинщики, тяжело дыша, носятся на сортировку и обратно, подбрасывая на обратном пути корзины в воздух.

Но довольно скоро прилив трудолюбия иссякает, и работа идет даже медленнее, чем раньше. Бригадиры все время подбадривают рабочих криком «И'аллах» и саркастическими репликами, впрочем совершенно недейственными от постоянного употребления:

– Ну что вы тащитесь, как старухи! Какие же вы мужчины! Еле ноги волочите! Как подыхающие коровы!

Я ухожу подальше от раскопа, на другую сторону кургана. Отсюда хорошо видны силуэты далеких синих холмов.

Усаживаюсь среди цветов и блаженно замираю.

Издалека ко мне приближается стайка женщин, судя по их красочным одеяниям, это курдки. Они собирают травы и коренья.

Вот они уже обступили меня и усаживаются в кружок.

Курдские женщины – веселы и красивы и любят ярко одеваться. У этих – оранжевые тюрбаны, а платья – зеленые, фиолетовые и желтые. Высокие, стройные, с гордо посаженной головой, они ходят прямо, чуть откинувшись назад. Бронзовая кожа, правильные черты лица, румяные щеки, а глаза чаще всего синие.

Почти все курдские мужчины разительно похожи на лорда Китченера[42] с цветной картинки, висевшей когда-то у меня в детской, – кирпично-красное лицо, огромные каштановые усы, синие глаза и воинственный взгляд.

Половина здешних деревень – курдские, а половина – арабские. Жизненный уклад в них примерно одинаков, религия – тоже, но никогда вы не спутаете курдскую женщину с арабской. Арабские женщины очень скромны и держатся в тени, они отворачивают лица, когда с ними заговариваешь, они осмеливаются смотреть на тебя только издали, а уж никак не в упор. Когда улыбаются, смущенно отводят глаза. Одежда на них черная или темных тонов.

Арабская женщина никогда не посмеет заговорить с мужчиной. Курдка же убеждена, что она ничем не хуже мужчины, а то и лучше. Она смело выходит из дому и не прочь позубоскалить с прохожими мужчинами. Ей ничего не стоит выбранить мужа. Наши рабочие из Джараблуса, с непривычки, в полном шоке.

– Никогда, – восклицает один из них, – не слышал, чтобы достойная женщина такое говорила своему мужу! Я не знал, куда глаза девать от стыда!

Между тем бронзоволикие красавицы обступили меня и рассматривают с откровенным интересом, обмениваясь грубоватыми комментариями. Они дружелюбно кивают мне, смеются, спрашивают что-то, потом качают головами и хлопают себя по губам, дескать: «Как жаль, что нам не понять друг друга!» Они с любопытством разглядывают мою юбку, ощупывают рукав. Потом указывают руками на раскоп, – ведь я жена хваджи? Я киваю, а они еще что-то спрашивают и смеются, понимая, что ответ получить невозможно. Догадываюсь, что их интересует моя семья, и есть ли у меня дети, и сколько их… Но увы! Потом они пытаются объяснить мне, что будут делать с травками и корешками, – напрасные старания. Они, хохоча, поднимаются, снова кивают мне и уходят, махая на прощание, – похожие на огромные яркие цветы.

Живут они в саманных лачугах, а все их имущество состоит из нескольких кухонных горшков, но они счастливы, и веселье их непритворно. Они упиваются жизнью ничуть не меньше героев Рабле[43] – красивые, пышущие здоровьем и весельем.

Моя маленькая знакомая гонит мимо меня коров, робко улыбнувшись, она тут же отводит глаза.

В отдалении слышны свистки бригадиров. Фидос! Перерыв на ленч, половина первого. Я возвращаюсь к Максу и Маку. Мы едим холодную баранину, опять крутые яйца, ломти арабского хлеба, а Макс и Мак – еще и местный козий сыр – светло-серого цвета, жутко пахнущий и слегка приправленный шерстью. У меня же с собой изысканные швейцарские сырки, облеченные в серебряную фольгу и красиво уложенные в круглую коробочку. Макс смотрит на них с презрением. На десерт – апельсины и горячий чай.

Затем идем осматривать место, где будет построен наш дом.

Это в нескольких сотнях ярдов от деревни и от дома шейха, к юго-востоку от раскопа. Каркас и перегородки уже готовы, я с тревогой спрашиваю, не слишком ли малы комнаты. Мак снисходительно улыбается: так кажется из-за того, что вокруг – открытое пространство.

Дом будет с куполом, под которым большая гостиная-кабинет, прямо в середине, а с боков еще две комнаты.

Отдельное здание – кухня с подсобными помещениями.

Если со временем понадобятся еще комнаты, их можно будет пристроить потом.

Неподалеку выкопают наш собственный колодец, чтобы не ходить за водой к шейху. Макс выбирает место для колодца и возвращается на раскоп.

Я остаюсь и наблюдаю за Маком, который весьма оригинальным способом изъясняется со строителями: размахивает руками, присвистывает, цокает языком, кивает, но при этом не говорит ни слова.

В четыре Макс начинает обходить квадраты и записывает, кому какой бакшиш положен за сегодня. Рабочие выстраиваются в шеренгу и предъявляют свои находки. Один из наиболее предприимчивых корзинщиков даже вымыл свою добычу слюной – для большего эффекта.

Открыв огромную амбарную книгу, Макс приступает к осмотру:

– Касмаги? (Кайловщик).