Опасное хобби - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 27

И, как ни странно, именно эта оценка заставила ее невольно взглянуть на возникшую между ними связь в несколько ином направлении. Теряя временами всякое ощущение реальности и как всякая стосковавшаяся по крутой мужской ласке женщина, Алевтина Филимоновна между прочим старалась не упустить ничего из тех бессвязных восклицаний, которые срывались с губ Вадима. И то, что она слышала, ее полностью удовлетворяло: он был абсолютно искренен в своих эмоциях. Он даже, кажется, влюбился в нее, или тогда она вообще ничего не понимает в людях… А когда мужик покорен вот до такой степени, то есть полностью, из него можно веревки вить. Что ей в конечном счете и требовалось.

По сравнению с другими женщинами она, возможно, имела меньше физических достоинств, но те, что ей достались от Бога, она умела использовать без остатка, и понять и оценить этот ее дар могли только опытные, мудрые в любви мужчины. Когда-то они были, как была и безудержная молодость, а теперь приходится лишь благодарить Всевышнего — вот уж действительно удача, редкий подарок судьбы.

Последнюю точку в ее сомнениях, если таковым еще оставалось место среди разорванных, лишенных всякой логики мыслей, поставило событие, случившееся уже в конце этой волшебной, восхитительной ночи. Когда в какой-то уже бессчетный раз всю ее снова опалило пламенем, а от очередного взрыва отделял лишь неуловимый миг, Вадим резко остановился, заставив Алевтину мгновенно сжаться от ощущения чего-то ужасного и неотвратимого, что должно было обрушиться на нее. В мертвой тишине она услышала, как рвано бухало его сердце. А сам он, грубо отстранившись, сел на кровати боком, раскачивая головой из стороны в сторону и сжимая виски растопыренными пальцами.

Что случилось?.. Алевтина потянулась к нему, будто желая обвить его собой и думая лишь о том, как бесследно и горько исчезает из нее только что бушевавший огонь.

— Тебе плохо? — спросила почему-то шепотом.

— Очень… — болезненно сморщился Вадим. — Мне так плохо, как ты себе даже представить не можешь… Вот как и тебе сейчас. — Слова, будто сдерживаемые рыдания, с клекотом вырывались из его горла. — Я не хочу, не хочу, слышишь? Но вынужден оставить тебя, моя любимая…

Ах, как он это сказал! С какой безумной, неподдельной мукой!

— Но почему? — Алевтину даже в оторопь кинуло от такой безмерной силы.

— Потому что уже три часа. А в четыре я должен быть в аэропорту. Ты же сама знаешь, на все эти проклятые таможни нужно не меньше двух часов. А самолет — в шесть. Если я немедленно не остановлюсь, а буду продолжать любить тебя, то уже могу вообще не остановиться… А значит, никуда и не улечу…

И он кинулся к ней с поцелуями, покрывая лицо, грудь, живот этими жадными и жаркими печатями страстной любви.

— Господи, — тихо засмеялась она от счастья и полностью расслабилась в его руках. — А я уж Бог знает о чем подумала… Успокойся, глупенький…

Но вдруг вспомнился звонок Виталия и его странная, однако настоятельная просьба, похожая на приказ: заставить Вадима улететь не сегодня, а в крайнем случае завтра. Зачем? Задать сейчас этот вопрос Вадиму, значит— все, буквально все немедленно погубить своими же руками… Но ведь как-то же надо попробовать…

— Милый, а ты не мог бы хотя бы на денек продлить мое блаженство? Отложи расставание на маленький денечек, а я тебя потом готова сама за ручку в аэропорт отвести…

Алевтина сказала это таким проникновенным, ангельским голосом, от которого тают даже айсберги. Ему невозможно было не подчиниться.

Но Вадим только в полном смятении и отчаянье затряс головой:

— Билет… Ах, как бы я хотел сейчас послать все дела куда-нибудь подальше! Но тогда все отложится уже не на день-другой, а как бы не на неделю… Этого уже не могу. Они же там, в Будапеште, специально из-за меня именно сегодня, в субботу, в свой святой выходной, специальное широкое совещание собирают. Представляешь: они сидят, а меня нет! Позорище на весь белый свет!

В его тоне было столько искренней горечи, что не поверить было невозможно. Да и вообще, весь он, несмотря на бешеную страсть, а то вдруг тишайшую нежность, был какой-то словно вздрюченный, растерянный, неспокойный. До этой минуты она относила его состояние на счет своих так неожиданно открывшихся женских талантов, о которых, оказывается, и не подозревала. А он, получается, никак не мог остановиться, чтобы огорчить ее расставанием… Боже, какой замечательный мужчина! Да ради него!.. Пошел бы этот Бай со своими приказами ко всем чертям! Совсем уже охамел, решил, видно, что ему все позволено. Ан нет, далеко не все…

— Ну хорошо, милый, — остывая от своего возмущения, сказала Алевтина. — Я не хочу ломать твои планы. Больше того, облегчу для тебя все формальности. Я решила, что сама тебя провожу. И без всяких таможен, понял? Ну иди же ко мне, у нас с тобой еще целых полтора часа. Умереть можно, сколько времени… А почему ты так резко остановился? Разве можно до такой степени не жалеть свое сердце, о моем я уж молчу…

Его губы вплотную прильнули к ее уху:

— Прости, я подумал, что, если бы мы с тобой опять дружно рухнули в обморок, ты бы, придя в себя, немедленно обо мне забыла. А так, — он очаровательно улыбнулся, — тебе придется не меньше двух недель помнить обо мне и ждать моего возвращения, чтобы наконец завершить недоделанное. Ну разве ж я не хитрый?

— Ох, какой хитрющий! — в восторге застонала она, расступаясь под ним, словно упругая волна, принимающая бесстрашного пловца…

Естественно, что в аэропорт они не опоздали. Это, кстати, теперь уже никак не входило и в планы самой Алевтины Филимоновны. С трудом припарковав машину на площадке перед входом в вокзал, Вадим подбросил на ладони ключи, взял Алевтину за руку, раскрыл ее ладошку и шлепнул в нее ключи.

— Ты говорила, что водишь машину. Вот и катайся себе на здоровье. — Достал из кармана изящное портмоне крокодиловой кожи. — А тут все документы, техпаспорт и прочее. Держи.

Она улыбнулась: вот уж о чем никак не думала. Но это и хорошо — лишняя гарантия.

Они прошли в зал, где Алевтина, оставив его, куда-то ушла и вскоре вернулась с молодым таможенником в изумрудных погонах. Тот молча пожал Вадиму руку и кивнул, призывая следовать за ним. Вадим подхватил свой ставший уже вдвойне хитрым чемодан, кинул на плечо черную кожаную сумку и отправился в глубину таможенного зала, где никаких очередей не было.

Алевтина стояла рядом с Вадимом, теребя в пальцах тонкую сигаретку «Вог», и с почти неуловимым нетерпением поглядывала на таможенника, проверявшего командировочное удостоверение, наскоро заполненную декларацию, где ничего ценного, естественно, указано не было, паспорт и билет Вадима. Потом таможенник вопросительно взглянул почему-то на Алевтину, а она едва заметно кивнула ему. Совершив положенное, таможенник все также молча отдал Вадиму его документы и билет, присовокупил бирки на чемодан и ручную кладь, а затем, кивнув обоим сразу, подхватил чемодан и ушел куда-то вбок, к одной из многочисленных дверей. Вадим озабоченно взглянул на Алевтину, но та его успокоила:

— Все в порядке, — и нервно откашлялась. — Ступай в паспортный контроль, а я тебя уже там, наверху, встречу.

Через десяток минут Вадим пересек так называемую границу, поднялся по лестнице на второй этаж и возле стеклянной стены, открывающей аэродромный пейзаж, нашел Алевтину. Подходя к ней, стал придирчиво ее разглядывать. Странное дело, вчера она казалась совершенной грымзой, а сегодня… Нет, в этой бабе сидит такой перчик, такой скрытый шарм, который надо уметь раскрыть, обнажить. И совсем она, кстати, не костлявая. Кость просто тонкая. Но — прочная.

Алевтина курила, тоже разглядывая его, причем курила впервые за время, которое они провели вместе. С чего бы это?

Собираясь в аэропорт, Вадим нарочно открыл свой чемодан, чтобы достать свежую рубашку. Вчерашнюю же он скомкал и бросил демонстративно в мусорное ведро. Алевтина, таким образом, получила возможность ненавязчиво поинтересоваться содержимым чемодана. Две дюжины свежих рубашек ее несколько озадачили. Но Вадим с улыбкой объяснил ей, что привык менять их по возможности дважды в день. Прочие же вещи — пижама, носовые платки, галстуки, носки, потертые джинсы и темный вечерний костюм в специальном целлофановом пакете — не несли в себе никакой загадки.