Жизнь такая, как надо: Повесть об Аркадии Гайдаре - Малюгин Владимир Николаевич - Страница 21

Ефимов вопросительно посмотрел на Аркадия, тот мотнул головой и показал рукой на стоящий в углу жестяной бачок.

— Есть, Владимир Ильич… Все будет исполнено, — по-прежнему волнуясь, ответил Ефимов.

Голос в трубке умолк. Ефимов и Аркадий несколько минут неподвижно стояли, не отрывая глаз от телефонного аппарата, который только что доставил им незабываемые минуты счастья — говорить с самым великим в мире человеком, слушать его голос.

Наконец Ефимов повесил трубку на рычаг, глубоко вздохнул.

— Вон оно еще, товарищ ординарец, как бывает… А теперь за работу! Соедини-ка меня с Лукояновом! Что они там творят, идиоты, и куда смотрят?

В эту ночь Ефимов и Аркадий не сомкнули глаз. Утром Ефимов доложил товарищу Склянскому, что приказание Владимира Ильича выполнено, на станции Лукояново наведен порядок.

На другой день, хорошенько отоспавшись, Ефимов подробно рассказывал Ивану Крату о своем ночном разговоре с Ильичем. Эта ночь для него была настоящим праздником, и по сему торжественному случаю он устроил пир горой.

На столе фыркал чайник с настоящей заваркой, тут же лежало полбуханки хлеба, сахарин и две селедки.

Аркадий, обжигаясь кипятком, прихлебывал из эмалированной кружки, а Ефимов, нарезая хлеб крупными ломтями, продолжал философствовать.

— А мне, Иван, кажется, что всякая любовь корыстна. Ну, вот взять моего адъютанта. Скажи, кого ты любишь? Только не красней, герой!

— Ну, маму очень люблю, ну, папу, сестер…

— И правильно, что любишь. Правильно! Надо любить родителей. А вот я совсем не знал родителей, — Ефимов вздохнул и продолжал, обращаясь к Крату: — Честно тебе скажу, врать не стану, я женщину одну люблю. Очень люблю.

— Ну и что из того, что любишь? Дело это твое, Ефим, — не понял Крат, к чему клонит его друг. — Любить — дело личное.

— Э, нет, дорогой Иван. Мне кажется, что все же такая любовь корыстна. Да, да! По тем или другим причинам, но в какой-то степени корыстна!

— Ну а какая же бескорыстна? — не без иронии спросил Крат.

— А ты не смейся, Иван! Есть такая любовь. И самая что ни на есть на белом свете бескорыстная. Вот взять Маркса. Маркс давно умер, а марксизм живет. Но такой талант — любовь к миллионам  — талант великий, дается не каждому. Вот у Ленина он есть. Это уж точно…

Иван Крат внимательно слушал Ефимова, потом тихо сказал:

— А пожалуй, ты прав, Ефим. А ты как, адъютант, мыслишь? — обратился он к Аркадию. — Или еще не думал?

Аркадий мотнул головой. Он совсем уже забыл про свой чай и внимательно слушал разговор Ефимова и Крата.

— А вот, Ефим Иосифович, что, по-вашему, такое счастье, в чем оно? Вот мы с ребятами часто спорили, еще в Арзамасе. И у всех по-разному выходило.

Ефимов ответил не сразу, помешал в стакане ложкой. Отпил глоток.

— Это ты правильно говоришь, что по-разному счастье понимают. Каждый по-своему, конечно. Но ведь и в разном общее, главное есть. Я думаю, настоящее счастье человека заключается в глубокой вере в правоту своей жизни. С такой верой легко бороться и легче страдать, легко жить и побеждать и, уж если говорить начистоту, даже сама мысль о неизбежной смерти — помирать-то все равно придется, как ни крутись — даже сама эта неприятная мысль как-то легче переносится. — И, помолчав, добавил: — Да, Аркадий, запомни, нам повезло: мы живем в неповторимые годы, в тревожный век, и то, что я, мой друг Иван Крат и ты тоже успели сделать, — все это по сравнению с тем, что еще нужно сделать для победы коммунизма, — меньше капли. Впереди до полной победы предстоит еще ой как много работы! И было бы справедливо, чтобы жизнь нашего поколения — вот у Аркадия еще все впереди — было бы справедливо, чтобы жизнь, Иван, нашу с тобой продлить, чтобы и мы могли довести до конца нами же начатое дело.

Потянулись хлопотливые дни службы. Аркадий старательно исполнял все приказы Ефимова, который именовал его то своим ординарцем, то адъютантом. Последнее звание Аркадию нравилось почему-то больше. Нравилась ему и папаха с красной лентой, и кортик, который он теперь носил, и красная звезда на груди.

Однажды, проходя по Пятницкой, Аркадий увидел большой плакат, на котором нарисован красноармеец. Молодой боец, утомленный, осунувшийся, требовательно смотрел в глаза прохожим, и во взоре его, проникающем в душу, один вопрос (об этом говорила и надпись над плакатом): «Что ты сделал фронту?»

Плакат поразил Аркадия. Что он, Голиков, сделал для фронта? А пожалуй, еще ничего.

С тех пор требовательные глаза красноармейца преследовали его всюду.

В Москве Аркадий часто вспоминал Арзамас, домик Марии Валерьяновны на окраине города, старенький сарай около него, где жгли кадетские листовки.

Здесь, в домике Марии Валерьяновны, он впервые встретился с большевиками, много позже он понял, что это за люди и что по-настоящему значит слово «большевик».

В Арзамасе Аркадий впервые в жизни услышал имя Ленина.

Ленин! Как мечтал он тогда увидеть этого человека! А ведь он живет где-то здесь рядом, в Москве…

19 января 1919 года в Москве должен был состояться митинг протеста против злодейского убийства немецких коммунистов Карла Либкнехта и Розы Люксембург.

Ефимов пришел встревоженный и сказал:

— Я уезжаю на Советскую площадь.

— А я? — спросил Аркадий.

— Я взял бы и тебя, но в машине нет бензина, и я поеду верхом.

Аркадию очень хотелось попасть на митинг, и он жалобно попросил:

— Разрешите и мне поехать верхом?

Ефимов нахмурился и сказал:

— Ну смотри, герой! А можешь верхом?

— Могу, — не раздумывая, выпалил Аркадий, хотя держался он в седле еще совсем плохо.

Конь Аркадию достался с норовом, он храпел, крутил мордой и вставал на дыбы.

С грехом пополам Аркадий добрался до Советской площади, где с балкона Моссовета выступали коммунисты разных стран. Они говорили о том, какие замечательные, хорошие были люди Карл Либкнехт и Роза Люксембург и как верно они служили делу социализма.

Ораторы говорили о восстании берлинских рабочих и солдат и о том, как потом враги революции подавили его, расстреляв восставших.

Вожди восстания Карл Либкнехт и Роза Люксембург были арестованы и четыре дня тому назад по дороге в тюрьму расстреляны.

Огромная толпа у балкона Моссовета встревоженно гудела.

Вдруг вся площадь замерла. Раздались громкие аплодисменты.

— Ленин! Да здравствует Ленин! — снова загудела толпа.

Радостный, возбужденный, поднялся Аркадий на стременах, чтобы увидеть дорогое лицо, но проклятый конь, напуганный аплодисментами и гулом тысячеголосой толпы, вдруг вздрогнул, захрапел и попятился назад.

На Аркадия зашикали, и он как мог пытался успокоить норовистого коня.

— Сегодня в Берлине, — говорил взволнованно Ильич, — буржуазия и социал-предатели ликуют — им удалось убить Либкнехта и Люксембург…

Конь захрапел, и Аркадию удалось услышать только последние слова короткой ленинской речи:

— Смерть палачам!

Над площадью загремел «Интернационал», и тогда в гневе жиганул Аркадий своего коня и помчался куда глаза глядят по улицам Москвы.

«Смерть палачам!» — эти ленинские слова крепко врезались в сознание Аркадия. Под впечатлением всего виденного и слышанного написал Аркадий в тот самый вечер стихи:

Это была клятва.