Записные книжки - Кришнамурти Джидду - Страница 44

Каждая мысль и чувство должны цвести, чтобы жить и умирать; цвести должно всё в вас — честолюбивое стремление, жадность, ненависть, радость, страсть; в цветении их смерть и свобода. Только в свободе может что-то процветать и развиваться, не в подавлении, контроле и дисциплине, они только извращают и развращают. Цветение и свобода есть благо и вся добродетель. Позволить зависти цвести нелегко; её осуждают или её лелеют, но никогда не дают ей свободы. Только в свободе факт зависти раскрывает свой цвет, свою форму, свою глубину, свои особенности; а если её подавлять, она никогда не раскроется полностью и свободно. Когда она проявила себя полностью, ей приходит конец: только для того, чтобы рас крыть другой факт, факт пустоты, факт одиночества, факт страха; по мере того как каждому факту позволяется цвести свободно, во всей полноте, конфликт между наблюдающим и наблюдаемым прекращается; цензора больше нет — есть только наблюдение, есть только видение. Свобода возможна только в завершении, а не в повторении, не в подавлении, не в подчинении шаблонам мысли. Завершение присутствует лишь в цветении и умирании; нет цветения, если нет окончания. Имеющее продолжение — это мысль во времени. Цветение мысли — это окончание мысли, потому что только в смерти есть новое.

Нового не может быть, если нет свободы от известного. Мысль — старое — не может принести нового, она должна умереть, чтобы было новое. Что цветёт, то должно прийти к концу.

20 ноября

Было очень темно; в безоблачном небе блистали звёзды, и горный воздух был свеж и прохладен. Фары выхватывали высокие кактусы, и они казались полированным серебром; утренняя роса лежала на них, и они светились; мелкие растения блестели от росы, и фары заставляли растительность вокруг искриться и вспыхивать зелёным цветом, и цвет этот не был зелёным цветом дня. Каждое дерево молчало, таинственное, дремлющее и неприступное. Орион и Плеяды заходили среди тёмных холмов; даже совы были далеко и молчали; не считая шума автомобиля, вся земля спала; только сидевшие у дороги козодои с красными, сверкающими глазами, будучи выхвачены из темноты светом фар, уставились на нас и, беспокойно затрепыхавшись, улетели. Так рано утром крестьяне спали, и лишь редкие люди на дороге, закутавшись так, что видны были только лица, устало брели из одной деревни в другую, и выглядели они так, будто брели всю ночь; несколько человек сгрудилось вокруг огня, отбрасывая на дорогу длинные тени. Собака чесалась посреди дороги; она не пожелала сдвинуться, и автомобилю пришлось объехать её. Затем вдруг показалась утренняя звезда, чуть ли не величиной с блюдце; звезда была поразительно яркая и, казалось, завладела всем востоком. Пока она поднималась, показался Меркурий, как раз под ней, бледный и могущественный. Лёгкое зарево вдали было началом рассвета. Дорога извивалась туда-сюда; почти нигде дорога не шла прямо, и деревья по сторонам мешали ей убежать в поля. Попадались большие водоёмы, которыми воспользуются для полива летом, когда воды будет не хватать. Птицы всё ещё спали, кроме одной или двух, но по мере приближения рассвета они начали просыпаться — вороны и стервятники, голуби и бесчисленные мелкие пташки. Мы поднимались и пересекали длинный лесистый кряж; ни одно дикое животное не перебежало дорогу. Теперь на дороге появились обезьяны; огромный самец сидел под толстым стволом тамаринда и даже не пошевелился, когда мы проезжали мимо, хотя все остальные разбежались во все стороны. Маленькая обезьянка, должно быть, всего лишь нескольких дней от роду, прицепилась к животу своей матери, которая, похоже, была весьма недовольна происходящим. Рассвет уступал место дню; грузовики, с грохотом проносящиеся мимо, выключили фары. Теперь проснулись и деревни; люди подметали входные ступени, выбрасывая мусор на середину дороги; грязные, запаршивевшие собаки всё ещё крепко спали прямо посреди дороги; они, похоже, предпочитают именно самую середину дороги; грузовики объезжали их, автомобили и людей. Женщины, сопровождаемые маленькими детьми, несли воду из колодца. Солнце становилось жарче и ярче, холмы были суровы, и деревьев здесь стало меньше; мы покидали горы и направлялись к морю по плоской, открытой местности; воздух был горячим и влажным; мы приближались к большому густонаселённому и грязному городу (Мадрас. Здесь он остановился в доме на северном берегу реки Адьяр. Эта река впадает в Бенгальский залив южнее Мадраса), и холмы остались далеко позади.

Автомобиль ехал довольно быстро, и это было хорошее место для медитации. Быть свободным от слова и не придавать ему слишком большого значения; видеть, что слово не реальность и что вещь, реальность никогда не бывает словом; не попадать во власть намёков и подтекстов слова и всё же использовать слова, с осторожностью и пониманием; быть чутким к словам и не быть ими придавленным или отягощённым, прорываться сквозь барьер слов и рассматривать факт, реальность; избегать яда слов и чувствовать их красоту; отбрасывать всякое отождествление со словами и исследовать их, потому что слова — ловушка, западня. Они символы, а не реальность. Завеса слов служит укрытием для ленивого, бездумного и лживого ума. Подчинение словам есть начало бездействия, которое может казаться действием, и ум, захваченный символами, не может далеко продвинуться. И каждое слово, и каждая мысль формируют ум, и без понимания каждой мысли ум становится рабом слов и начинается скорбь. Ни умозаключения, ни объяснения не могут положить конец скорби.

Медитация — не средство достижения цели; нет никакой цели и нет достижения; это движение во времени и вне времени. Любая система, любой метод привязывают мысль к времени, но осознание без выбора каждой мысли и чувства, понимание их мотивов, их механизма, предоставление им возможности расцветать есть начало медитации. Когда мысль и чувство цветут и умирают, медитация есть движение вне времени. В этом движении —экстаз; в полной пустоте—любовь, а с любовью — разрушение и творение.

21 ноября

Всякое существование есть выбор; только в одиночестве нет выбора. Выбор — в любой форме — означает конфликт. В выборе неизбежно присутствует противоречие; это противоречие, внутреннее и внешнее, порождает смятение и несчастье. Чтобы убежать от этого несчастья, настоятельно необходимыми становятся боги, верования, национализм, приверженность различным формам деятельности. И в случае бегства они становятся сверхценными, но бегство — это путь иллюзии; тогда и приходят страх и тревога. Скорбь и отчаяние — это путь выбора, и здесь нет конца страданию. Выбор, отбор всегда неизбежен, пока есть выбирающий, накопленная память о страдании и удовольствии, и каждый опыт выбора только усиливает память, чей отклик становится мыслью и чувством. Память имеет лишь частное назначение — откликаться механически, этот отклик и есть выбор. В выборе нет свободы. Вы выбираете согласно окружению, в котором были воспитаны, согласно вашей социальной, экономической, религиозной обусловленности. Выбор неизбежно усиливает эту обусловленность; нет способа убежать от этой обусловленности — это только порождает ещё большее страдание.

Вокруг солнца образовалось скопление из нескольких облаков, и они пылали далеко внизу, у горизонта. Пальмы темнели на фоне пылающего неба; они стояли среди золотисто-зелёных рисовых полей, тянущихся далеко к горизонту. Одна из пальм стояла совершенно отдельно в желтеющей зелени риса; она не была одинокой, хотя и выглядела довольно заброшенной и далёкой. С моря дул ласковый ветерок, и редкие облачка гонялись друг за другом быстрее ветра. Пламя угасало, и луна сгущала тени. Повсюду здесь были тени, тихо шепчущиеся друг с другом. Луна стояла прямо над головой, и тени на дороге были глубокими и обманчивыми. Должно быть, водяная змея пересекала дорогу, спокойно скользя и преследуя лягушку; на рисовых полях была вода, и лягушки квакали с почти правильной ритмичностью; в длинной полосе воды близ дороги они, высунув из воды головы, гонялись друг за другом; они ныряли и снова высовывались, чтобы исчезнуть опять. Вода была ярко-серебристая и сверкающая, и тёплая на ощупь, и полная таинственных шумов. Мимо проезжали запряжённые в волов повозки, везущие в город дрова; звонил звонок велосипеда, а грузовик с ярко горящими фарами пронзительно гудел и требовал проезда; но тени оставались неподвижными. Это был красивый вечер, и здесь, на этой дороге, так близко к городу, пребывало глубокое безмолвие; ничто не нарушало его, даже луна и грузовик. Это было безмолвие, которого ни мысль, ни слово коснуться не могли, безмолвие, которое гармонировало с лягушками, с велосипедами, безмолвие, которое следовало за вами; вы шли в нём, вы дышали им, вы видели его. Оно не было робким, оно было и настойчивым и приветливым. Оно выходило за ваши пределы в необъятные просторы, и вы могли следовать за ним, если ваша мысль и чувство были полностью спокойны, забывали и теряли себя подобно лягушкам в воде; те были лишены всякой важности и так легко могли потеряться и найтись снова, когда это понадобится. Это был очаровательный вечер, полный ясности и мимолётной улыбки.