Мой слишком близкий друг - Алюшина Татьяна Александровна - Страница 2

Может, и Пантелея судьба страшная не обошла бы, когда б не случай один. Прознал как-то царь-батюшка про мастера-плотника знатного. Уж как прознал, то неведомо – кто-то из соратников доложился, не иначе, да только царь-то прямиком в плотницкие ряды да как гаркнет:

– А ну, где тут мастер этот известный?

И глазом как сверкнет!

Пантелея ратники за шиворот пред светлы очи царя-батюшки и притащили. А Пантелей-то, хоть и страшно ему, был не прост, виду-то не подал, что боязно, не стушевался, поклонился до земли царю Петру и чинно так отвечает:

– Я мастер.

– Ну покажи дела свои! – приказал царь-батюшка.

И так царю Петру работа Пантелея понравилась, что он его враз с собой забрал, вольную дал ему и семье его и отправил в страну чужеземную, называемую Голландией, учиться корабельному плотничеству да украшательству зодческому.

Страшно сказать, чего натерпелся Пантелей, по морю на корабле до той Голландии добираясь, чуть все нутро не вывернулось, пластом лежал, еле на землю выбрался. Но ничего, добрался.

Чудные эти иноземцы оказались, но мастеровые, все как один, к тому же хозяева знатные, крепкие, и все у них не как у нас. Язык их Пантелей так и не освоил, только слова какие-никакие, да мастерам говорить и не надо особо, они делами да уменьем разговаривают. Много интересного узнал Пантелей, а когда вернулся, сам царь его прямиком на работу отправил и семью разрешил привезти поближе.

А однажды привел царь с собой господина какого-то иностранного – в парике крученом, в камзоле расшитом с кружевами на рукавах. Царь-батюшка показывал ему дела свои, доки скорые, корабли строящиеся, так с осмотром они и добрались до Пантелея в его плотницком цеху. Иноземец рассматривал работу мастера и прицокивал да головой покачивал от удивления и восторга, все что-то лепетал не по-нашему, а приглядевшись к умельцу, так и ходившему в голландских одежках после приезда, понимающе заявил:

– А-а, Holland!

Царь-батюшка как рассмеется да как хлопнет иноземца по плечу, что тот только крякнул да присел слегка, покраснев с испугу, а Петр-то наш и говорит:

– У нас умельцы получше иных будут!

И толмач, что рядом с иностранцем-то крутился, ему перевел, что царь говорит, а иноземец аж глаза выпучил от удивления и переспрашивает:

– Not Holland?

– Нет, не Голланд, – довольно сквозь смех уверил царь-батюшка. – Наш, государства Российского талант! У нас своих мастеров уникальных много! Не Голланд!

С тех пор стали Пантелея окликать не по фамилии, а все Голланд и Голланд. Сначала для смеху и вспоминая у костра артельного за похлебкой горячей, как царь-батюшка над иноземцем шутил да как тот глаза выпучивал. А потом так и прилипло, как исподнее после бани. Кто, спросят, старшой ваш? А ему в ответ: Пантелей Голланд.

Так и повелось, а потом уж и писарь-дурак в реестре записал вместо фамилии Кузьмин – Галант: и Пантелея самого, и жену его Ефросинью, и семерых их деток. Навсегда и остались Галант, и никуда не денешься, в государевых бумагах прописаны.

Несколько поколений продолжали мастеровую плотницкую династию Пантелея, а потом заделались купцами, перебрались в Москву: и в Европах торговали, и в Отечественную войну двенадцатого года все мужчины Галант воевали, и войска снабжали мануфактурой и едой, и столицу после пожара восстанавливали. В революцию семнадцатого никто из семьи не эмигрировал, все в России остались по идейным убеждениям… в ней и полегли. Семья была большая, в каждом поколении не меньше пяти детей рождалось – всех извели, кого в Гражданскую расстреляли, кого в тридцатые.

Чудом уцелел только дед Семен Петрович Галант. Его как ребенка из семьи врагов народа отправили в специальный детский интернат, а затем в ремесленное училище, где Семена и застала война. Ему шестнадцать было, но большой, кряжистый в породу свою, он выглядел старше, вот и приписал себе в документах два года и ушел на фронт добровольцем. И прошел всю войну, до Берлина дошел. Раненый-перераненный, контуженый, но живой! А это главное!

Умер, к сожалению, мой прекрасный дедушка Семен семь лет назад, на восьмидесятом году жизни. Умер, как и мечтал, не лежал, не болел, обузой никому не был: бодрый, энергичный, невероятно юморной, саркастичный, мудрый – заснул и не проснулся. Вечная ему память!

Не знаю как кому, а мне имя и фамилия мои очень нравятся. Братцу моему так вообще с этим повезло: для журналиста броское имя – не последнее дело, и согласитесь, что Лев Галант звучит несколько экзотично: пойди разберись, что за Лев такой, а заинтересовавшись именем, глядишь, и статейку его прочитаешь. А не прочитаешь, так имя-фамилию точно запомнишь. Чем не начало славы?

Впрочем, я совсем о другом.

То, что произошло со мной, началось с моей замечательной квартирки. Хотя нет, гораздо раньше, с событий, которые и привели к тому, что я заимела собственную отдельную квартиру. Все глобальные перемены начались восемь лет назад с несчастья в нашей тогда еще небольшой семье.

Восемь лет назад мой папа Павел Семенович влюбился и ушел от нас к другой женщине. Мне было двадцать два года, моему брату Левке двадцать шесть, мы считались уже условно взрослыми, выращенными, воспитанными и вполне самостоятельными детьми, поэтому никак не могли повлиять на решение отца.

Отец у меня классный! И мама замечательная!

Но в жизни бывают всякие дела – и праведные и не очень, и справедливые и ровно наоборот. В тот момент это казалось нам с братом предательством, и мы с Левкой страшно переживали за маму и обвиняли отца, как и положено в нормальных семьях.

И произошло это событие для нас с Левкой неожиданно, как гром среди того самого ясного неба. Молодые и эгоистичные, мы с братцем, прямо скажем, были не очень внимательны к родителям и напряжения между ними или непоняток каких не замечали и знать не знали, что и как у них там происходило. А они втихаря от нас обсуждали проблему, принимали какие-то решения и отдалялись друг от друга. И ладно Левка – мужик и живет отдельно от нас, самостоятельной жизнью. Но как я могла проморгать назревающую беду? Чем таким важным занята была, что не видела, как осунулась и сникла мама, как посуровел отец и как делись куда-то смех, шутки и радость, всегда жившие с нами, а поселилось рядом холодное отчуждение между родителями. Не видела и не замечала, словно жила в другом измерении, и ругай не ругай себя, а однажды вечером…

Отец пропустил вперед Левку и зашел в квартиру следом за ним.

– Батя сказал, есть серьезный разговор, – объяснил Лев, целуя вышедшую им навстречу маму. – И подхватил меня у метро. Привет, сестрень! – Он сграбастал меня в объятия и чмокнул в нос.

– Привет, братень, – уцепила я его за оба уха и ответно чмокнула. – Всех противных гадов разоблачил?

– Еще не всех… – Левка поставил меня на пол. – Но динамика обнадеживающая.

– Читала я твою динамику, – похлопала я его снисходительно по плечу. – Слог хороший, шуму много, а результат где?

Лева у нас журналист с большими амбициями, планами и задумками, он мечтает стать известным телевизионным репортером, писать на злободневные темы: военные конфликты и всякое такое, что поопаснее и заковыристее. Ну вот такая у парня мечта-идея. Работает в крупной серьезной газете, а еще ведет свою интернет-газету и мотается по всей стране и за рубеж, правда, пока без стрельбы и горячих точек.

– Все, дети, потом поговорите, – остановила нас мама. – Руки моем и за стол, а то ужин остывает.

Вот там, за остывающим ужином, папа официально все и сообщил.

– Дети, – он замялся, кашлянул, но справился с собой, даже плечи распрямил, – Марта, Лева. Я встретил женщину, полюбил, и мы собираемся жить вместе. Вот так…

– Я что-то не понял, батя… – начал было совершенно ошарашенный Левка.

– А что тут понимать! Ваш отец полюбил другую женщину и собирается на ней жениться! – Мама резко поднялась, отошла к окну и прикрыла глаза рукой беззащитно-усталым жестом. – Что тут непонятного? Вы уже взрослые, Марта институт нынче окончила, на работу устроилась, ты, Лева, вообще мужик самостоятельный. Отец вас вырастил, на ноги поставил, теперь можно и о себе подумать.