Проблемы жизни - Кришнамурти Джидду - Страница 22

Поезд подошел к станции. Как раз в это время проезжала двухколесная повозка, запряженная лошадью. На повозке лежал труп человека, завернутый в темную материю и привязанный к двум длинным, только что срезанным зеленым бамбуковым палкам. Труп везли из какой-то деревни к реке, чтобы там предать сожжению. Когда повозка двигалась по ухабистой дороге, тело умершего подвергалось сильнейшим толчкам, причем больше всего ударялась голова, закрытая покрывалом. Кроме возницы, в повозке сидел человек, очевидно, один из близких родственников, судя по его глазам, покрасневшим от долгих слез. Небо было нежной синевы, какая бывает ранней весной; на дороге в грязи играли дети и громко кричали. Смерть, по-видимому, была обычным явлением, так как все проходили мимо, занятые каждый своим делом. Даже наш собеседник, который только что говорил о смерти, не заметил повозки и ее груза.

Вера обусловливает опыт, а опыт в свою очередь усиливает веру. То, во что вы верите, вы осуществляете в жизни. Ум диктует и истолковывает опыт, вызывает или отвергает его. Сам ум — результат опыта; он может признавать или испытывать только то, с чем он освоился, что он знает, на каком бы это ни было уровне. Ум не может делать предметом опыта неизвестное. Ум и его ответы имеют большее значение, чем опыт. Полагаться на опыт, как на путь к пониманию истины, значит попасть в сети неведения и иллюзии. Желание сделать истину предметом опыта равносильно отрицанию истины, так как желание создает условия, а вера есть лишь другая одежда желания. Знание, вера, убеждения, умозаключения и опыт — все это препятствия для истины; они составляют подлинную структуру нашего «я». «Я» не может существовать, если не будет происходить накопление опыта; страх смерти — это страх события, прекращения опыта. Если бы была твердая уверенность в непрерывности опыта, не было бы страха. Страх возникает только в отношении между известным и неизвестным. Известное всегда стремится овладеть неизвестным, но оно может ухватить только то, что уже известно. Неизвестное никогда не может быть предметом опыта для известного; известное, т.е. то, что уже стало предметом опыта, должно отойти, чтобы уступить место неизвестному.

Желание сделать истину предметом опыта необходимо обнаружить и понять; но если существует мотив в искании, тогда истина сама проявится. Может ли быть искание без мотива, сознательного или подсознательного? Если имеется мотив, существует ли искание? Если вы уже знаете, чего вы хотите, если вы сформулировали какую-то цель, то искание — лишь средство достичь цели, которая есть не что иное, как проекция вашего «я». В этом случае цель искания — получить удовлетворение, это не искание истины; средства же будут выбраны в соответствии с ожидаемым удовлетворением. Понимание того, что есть, не нуждается в мотивах. Когда имеются мотивы и средства, нет понимания. Искание, которое является осознанием без выбора, — это не искание чего-то; оно является осознанием собственной жажды результата и средств его достижения. Именно это невыбирающее осознание раскрывает понимание того, что есть.

Удивительно, как мы жаждем постоянства, непрерывности, продления. Это желание принимает различные формы, от самых грубых до самых тонких. Мы хорошо знакомы с обычными его видами; наименованием, формой, характером и т.д. Но наиболее тонкий аспект этого желания значительно труднее вскрыть и понять. Такое как идея, как бытие, как знание, как становление, на каком бы это ни было уровне, трудно отслеживать и выяснить. Мы знаем только непрерывность и никогда не знаем ее противоположности. Мы знаем непрерывность опыта, памяти, отдельных событий, но не знаем того состояния, при котором эта непрерывность отсутствует. Мы называем такое состояние смертью, неизвестным, таинственным и т.д.; давая ему название, мы надеемся в какой-то степени овладеть этим состоянием, что опять-таки есть желание непрерывности.

Самосознание — это опыт, наименование опыта, а также его воспроизведение; этот процесс совершается на различных уровнях ума. Мы цепляемся за процесс самосознания, несмотря на его преходящие радости, нескончаемый конфликт, хаос и страдание. Ведь это есть то, что мы знаем; это — наше существование, непрерывность самого нашего бытия, это — идея, память, слово. Идея, полностью или частично, имеет характер непрерывности, именно та идея, которая создает «я»; но несет ли эта непрерывность свободу, в которой единственно происходит раскрытие и обновление?

То, что обладает непрерывностью, никогда не может быть иным, не таким, каким оно существует с определенными видоизменениями; но эти видоизменения не прибавляют новизны. Оно может принять иной покров, иной цвет; но это все еще идея, память, слово. Этот центр непрерывности не есть духовная сущность, так как он продолжает находиться в поле мысли, памяти, а следовательно, в поле времени. Он может делать предметом опыта только свои собственные проекции, а через опыт, являющийся проекцией себя, создавать дальнейшую непрерывность своего бытия. Таким образом, пока этот центр существует, он никогда не может иметь опыт вне самого себя. Он должен умереть, он должен перестать с помощью идеи, памяти, слова создавать для себя непрерывное существование. Непрерывность — это гниение, распад, и существует жизнь только в смерти. Обновление происходит только с прекращением центра; тогда возрождение — это уже не непрерывность; тогда смерть, как и жизнь, является обновлением в каждый данный момент. Это обновление есть творчество.

САМОЗАЩИТА

Это был хорошо известный человек, который мог по своему положению причинять зло другим, что он и не колебался делать. Он был хитер и неглубок, лишен благородства и работал для своей личной выгоды. Он сказал, что не обладает настолько острым умом, чтобы рассказать все как следует, но что обстоятельства заставили его прийти, и вот он здесь. Из всего того, что он говорил и о чем умолчал, было вполне очевидно, что это весьма честолюбивый человек, который делал с окружающими его людьми все, что хотел. Он был безжалостен, когда ему должны были платить, и любезен, когда ему необходимо получить что-нибудь от других. Он был подобострастен по отношению к стоявшим выше его, с равным обращался со снисходительной терпимостью, а тех, кто стоял ниже, он просто не замечал. Он ни разу не посмотрел на шофера, который его возил. Деньги сделали его подозрительным, поэтому у него было мало друзей. О своих детях он говорил так, как если бы это были игрушки для его забавы; но он, по его словам, не мог переносить одиночества. Кто-то ему сильно навредил; он не мог отплатить тем же, так как это лицо пребывало вне поля его достижения; поэтому он вымещал свое раздражение на тех, кто был рядом. Он не мог понять, чем вызывается его, не обусловленное особой необходимостью жестокосердие, и не мог уяснить, почему он готов был делать зло даже тем, кого, по его словам, любил. Пока он говорил, он постепенно оттаивал и стал почти совершенно доброжелательным. Это была внезапная вспышка добрых чувств; теплота их могла мгновенно прекратиться, если бы ему что-то угрожало или если бы у него что-нибудь попросили. Но так как никто у него ничего не просил, он продолжал чувствовать себя легко и добросердечно, по крайней мере, на данное время.

Желание причинить зло, нанести вред другому словом или жестом, тем или более тонким способом, достаточно сильно у большинства из нас; оно встречается довольно часто и чрезвычайно приятно. Стремление избежать вреда, который может быть нанесен нам самим, заставляет нас причинять зло другим; вредя другим, мы защищаем самих себя. Эта самозащита принимает различные формы в зависимости от обстоятельств и наклонностей. Как легко ранить другого, но какая требуется доброта, чтобы не причинить зла! Мы раним других, так как нам самим нанесена рана, мы больно ушиблены нашими собственными конфликтами и скорбями. Чем больше мы терзаемся внутри самих себя, тем больше в нас стремление к бурным внешним проявлениям. Внутренняя смута толкает нас на поиски внешней защиты, и чем больше мы стараемся себя защитить, тем сильнее атакуем других.