Плато доктора Черкасова - Мухина-Петринская Валентина Михайловна - Страница 10

Мы быстро напилили деревьев и, нагрузившись, как лошади, вернулись на плато тем же путем через седловину. Наскоро закусив и выпив чаю, стали ставить баню и радиостанцию. Провозились до часу ночи, благо солнце светило как днем.

Когда строительство было закончено (остались кое-какие недоделки) и все буквально валились с ног, помышляя только о сне, Ермак стал прощаться. Я подумал, что вот он сейчас возвратится в город, а мы останемся здесь... Кучка людей в самом сердце гор — на сотни километров вокруг ни одного жилья, ни одного человека. Только дикие звери и птицы.

— Отдохните хоть часа два! — сказал отец.

Ермак махнул рукой и улыбнулся устало и добродушно. Все стали убеждать его отдохнуть.

— Некогда, друзья, это ведь почтовый вертолет. Люди третий день без почты.

Мы переглянулись: вот откуда взял Фоменко «свободный» вертолет!

Я чуть не заплакал, прощаясь с пилотом. Так я привык к нему за эти три дня, будто знал его много лет. Всем было жаль расставаться с ним.

— Не скучайте, месяца не пройдет, буду у вас,— заверил Ермак.— Доставлю все, что вы заказали. Пока буду хлопотать насчет финского домика — его можно доставить в разобранном виде. А палатка пригодится для склада...

Он крепко пожал всем руки, меня расцеловал в обе щеки и закрылся в вертолете. Еще раз мелькнуло его милое рябое лицо за стеклами, и вертолет поднялся с плато, как фантастическая стрекоза. Долго мы смотрели вслед, пока вертолет не скрылся за вечными снегами гор.

— Какой хороший человек! — сказал кто-то, выразив вслух общую мысль.

Медленно пошли в палатку и улеглись спать.

Скоро все уснули, а ко мне почему-то сон не шел. Солнце, видимо, заволокли тучи, потому что сразу потемнело. Кудесник сладко уснул у меня в ногах. Я ворочался и ворочался на своей раскладушке, пока мне не понадобилось выйти. Не надо было пить чай на ночь. Я осторожно прошел между раскладушками, поправил у мамы сползшее одеяло и вышел за дверь.

Дул холодный ветер, солнца уже не было. Слоистые серые облака низко нависли над плато.

Я зашел за палатку, постоял там и повернулся идти спать... как вдруг увидел человека. Он выглядывал из-за скалы, у которой мы поставили палатку. Я встретился с ним взглядом: страшное, опухшее, бородатое лицо с горящими глазами. На мгновение мы оба замерли.

Потом я закричал — дико, пронзительно, вне себя от ужаса. Я так орал, что все выскочили из палатки. Отец схватил меня за шиворот и стал трясти, как нашкодившего щенка, за то, что я его разбудил.

— За скалой человек! — кричал я ему.

— Здесь никого не может быть, трусишка! — сурово оборвал меня отец. Ему было неловко перед товарищами.

Никто не поверил мне, что я видел человека. Но ведь я действительно видел его.

Почему они не поверили мне?!

Глава пятая

ИСТОРИЯ СЕЛИВЕРСТОВА

Мы работали до упаду. Я вообще не понимаю, как мы выдержали такую нагрузку. Шесть часов мы спали как убитые, без просыпу, без сновидений, а восемнадцать работали.

Научные работники пробовали сократить сон до пяти часов, но, по счастью, у них начались головные боли. Дело в том, что некоторые работы можно проводить только летом, а лето здесь короткое, всего два с половиной месяца. Кроме того, надо же было подготовиться к зиме, к долгой полярной ночи. А людей было слишком мало. Не хватало рабочих, не хватало и научных сотрудников. Так, например, в комплексной этой экспедиции совсем отсутствовали зоолог и ботаник.

Наши совсем забыли, что я еще мальчик, на меня навалили столько обязанностей, что я просто изнемогал. О том, чтобы похныкать, и речи не было, раз они забыли, что я маленький.

На меня возложили сбор ягод (витаминов) к зиме, заготовку топлива (сушника) на каждый день на разжигу и впрок. Я был неизменным подручным повара Селиверстова, а когда Фома Сергеевич был нужен маме для геологических и гидрологических наблюдений, поварские обязанности преспокойно возлагали на меня. Не удивляйтесь: стряпать я научился еще прошлым летом, когда мы с отцом бродили по Ветлуге.

Я им готовил всякие супы из консервов, кулеш из пшена, каши, кисели, а чаще всего рыбу, которую приносили мама и Селиверстов. Уха из хариусов (с лавровым листом и перцем) получалась у меня очень вкусная. Ягоду на кисель я набирал сам — в лесу было полным-полно красной смородины. А потом пошла голубица, брусника, морошка.

Видела бы меня бабушка, как я огромным половником — с мою голову — разливаю суп семерым оголодавшим взрослым и как они смотрят на меня такими жадными глазами, что невольно является мысль: попробуй не приготовь им, так еще, чего доброго, съедят живьем. Это я, конечно, шучу, просто жалко их.

Селиверстов и Бехлер копали погреб, заготавливали дрова на зиму. Уже целый штабель напиленных и наколотых дров возвышался возле палатки. Бехлер любил поворчать и ворчал, что отродясь не слышал, чтобы на Крайнем Севере жили в палатках. Он уверял, что зимой мы все померзнем. Селиверстов был оптимистом, не помню его не в духе. Он всему радовался, верил только хорошему и считал, что если из железной бочки, которую выбросил с вертолета Ермак, сделать печку, то в палатке будет даже жарко, но каждый день чем-нибудь утеплял палатку.

А у меня работы все прибавлялось. Я уже и баню топил, и воду таскал, и в палатке убирал, и подметал. А однажды утром отец при всех вручил мне сачок для ловли бабочек и насекомых, плоские ящики для коллекций и ботанические папки и заявил, что, поскольку на опытной станции отсутствуют ботаник и зоолог, их обязанности возлагаются на меня.

Мама все же прибавила, чтобы я один далеко не отходил: может напасть медведь или росомаха. На что папа сказал: «Надо его научить стрелять и дать оружие». С этого дня он стал меня учить стрелять — хоть по десять-пятнадцать минут в день.

Хладнокровный человек! По его мнению, я сам должен был защищать себя от медведей... Только не медведя боялся я.

Ох этот страх! Я боялся, когда оставался в лагере один. Боялся, когда шел за водой к источнику. Боялся в лесу, собирая ягоду или бегая с сачком за насекомыми. Я все время думал о том человеке, которого видел. Я-то ведь знал, что мне не померещилось и не приснилось. Но попробуй скажи такому отцу, как мой, что боишься. Не обрадуешься!.. Хорошо еще, если просто даст по шее, чтобы не болтал глупостей, а то как посмотрит на тебя с брезгливостью — весь краской зальешься и в пот бросит.

И только один человек мне верил — Женя Казаков. Он постоянно спрашивал меня, каков был незнакомец с виду, какого роста, какие глаза, а потом расспрашивал отца (я сам слышал), какой был из себя Алексей Абакумов. Отец сразу понял его и оборвал: со дня первой экспедиции на плато прошло более десяти лет, и Абакумов давно уже погиб. Увидев, что начальник экспедиции рассердился, Женя не стал спорить.

«Так, значит, это Абакумов!» — подумал я с ужасом.

Мама считала его сумасшедшим... Как же он жил здесь один целых десять лет? Почему он сбежал, когда экспедиция собралась в обратный путь? Когда отец, ослабевший, больной, с опухшими ногами, добрался до первого жилья, он заявил, что в тайге остался человек... Абакумова искали летчики полярной авиации, но не нашли.

Теперь я был твердо убежден в том, что Абакумов выжил и что у него были свои причины опасаться людей. Я стал еще больше бояться, но никому, даже Казакову, не говорил об этом. Назвался груздем — полезай в кузов. Я знал, что еще встречу этого Алексея Абакумова, раз он где-то здесь. Что сулит мне эта встреча? Вдруг он меня зарежет?

Все-таки я однажды проговорился об этом Жене.

— Надо сказать женщинам, чтобы не ходили одни! — вырвалось у него.

— Только Валя бродит где угодно одна,— сказал я.— Мама берет с собой Селиверстова, Ангелина Ефимовна уходит либо с папой, либо с Бехлером.

Женя задумался, погрустнел. Ему очень хотелось побывать у могилы отца. Начальник экспедиции обещал отправиться с ним к тому месту, где он его зарыл, но только зимой, сейчас это было невозможно.