Забавы Герберта Адлера - Кригер Борис - Страница 26

– Забавно… Никогда не думал, что заговорю с барышней о возрасте. Мне вообще говорят, что я выгляжу и рассуждаю на тридцать пять, хотя мне только двадцать семь. Ужас!

– О боже мой…. а как же Пушкин? – возразил Герберт и почувствовал, что грубо навязывается… – И почему ты говоришь, что старше на десять лет… Кажется, на семь? Или тебе эта разница тоже кажется непорядочной?

– Нет, я не о том… Я про то… Был бы я непорядочным, я зацепился бы за твое предложение обеими руками. Ладно, проехали. Хорошо?

– Что может быть менее объективным, чем понятие морали? – рассудительно отметил Герберт.

Альберт, чтобы заполнить паузу, процитировал Пушкина:

– Итак, я понимаю, что разница в возрасте смущает как раз тебя… – задиристо ответил Герберт.

– Нет, возраст меня не смущает… Несколько смутил твой друг Стюард, чьи фотографии я заметил в вашем фотоальбоме… Извини, что я вмешиваюсь, но там была подпись: «Стюард – друг Энжелы». Выглядит он вполне интеллигентным и весьма молодым…

– Это в прошлом.

– А что случилось, если не секрет?

– Он был шизофреником!

– Ну, ты меня успокоила!

– И теперь возраст тебя не смущает? При современной продолжительности жизни одному будет семьдясят лет, другому семьдесят семь… Сиди, на солнышке грейся. Вот у индейцев сразу жену давали… Причем лет двенадцати… И попробуй откажись…

– Я курящий… Я не доживу! Хотя мне нагадали за десять долларов, что доживу аж до девяноста лет!

– Я имела в виду, что в разных странах приняты разные вещи… Я имела в виду, что мораль бывает разная… – Герберт сел на любимого конька.

– А что такое мораль? Повышать прибыль компании за счет продажи дутых услуг – это нормально? Я продавал. Потом ушел, точнее, меня выперли (новое руководство), когда компания зарабатывала сто тысяч в месяц.

– Ну, ничего. Не расстраивайся… Жизнь трудно прожить совсем уж стерильно. Тем более на тебе висит та бомба, что ты взорвал в туалете… в детстве. А все остальное – условности… только условности…

– Я тоже не люблю условности. Дай-ка я тебя тогда спрошу, а что для тебя главное в отношениях?

– Неиспорченность – свежесть чувств, романтизм, незашоренность, отсутствие подозрения, что тебя будут подозревать в том, что ты подозреваешь… – ответил Герберт, напрягшись, ибо пришлось представить себя молоденькой девушкой. Потом добавил: – Мне кажется, что ты заядлый холостяк…

– Нет, просто не нашел женщину, с которой был бы готов связать жизнь, до конца. Моя мама говорит, что пора уже бросить искать. Что нужно кого-нибудь, кто станет просто товарищем, как в песне… Я хотел бы встретить человека, который понимает смысл выражения «Служили два товарища».

– Я считаю, что все эти визы и границы – новая форма издевательства человека над человеком… – заявил Герберт, не вдаваясь в смысл слов Альберта, а потом добавил: – А вообще ты – садист!

– Да, я люблю доминировать! Я садист, но боль причинять не люблю. Все должно быть приятно обоим… – резво ответил Альберт, оживившись.

– Я не имела в виду этот садизм, – озадаченно ответил Герберт.

– Тогда почему садист?

– Да вот… Подозревая меня, что я буду подозревать тебя в дурных намерениях, ты ставишь меня в неудобное положение…

– Но почему же садист?

– Потому что я несколько раз приглашала тебя, а ты каждый раз уклонялся… Альбертик, бросай условности… Мы же свои люди, это чувствуется. Приезжай – поболтаем. Может, я тебе вживую совсем не понравлюсь, – Герберт начинал уставать от этой муторной переписки и хотел, чтобы все разом прояснилось.

– А твои родители меня с лестницы не спустят?

– За что? Альбертик, ну что ты тянешь свои прежние травмы в нынешние отношения? Мы – представители вымершего племени людей. Прикольные оптимисты. Мы не спускаем людей с лестниц. Да и за что тебя спускать?

– Ну, скажем, за разницу в возрасте…

– Я вообще родилась взрослой, хотя остаюсь ребенком. Вот услышишь, как я говорю, будешь смеяться. Я немножко картавлю, когда говорю по-русски.

– Не картавишь, а грассируешь… Может быть, я тоже тебе совсем не понравлюсь. И может быть, я и родителям твоим не понравлюсь… Что тогда?

– Тогда? Ничего! Не бойся, ты об этом не узнаешь… Мы тебе ничего не скажем…

– Вот именно…

– Мне кажется, что ты очень серьезно смотришь на жизнь. Она этого не любит, – возвестил Герберт и тут же подумал, что такая глубокомысленность не очень подходит молоденькой девушке.

– Так вы пофигисты?

– Что-то вроде, хотя вообще-то мы живем по этикету девятнадцатого века. Во всяком случае, такие книжки папа нам читал вслух… Хотя сам икнуть может в гостях… Все валяют дурака в силу собственных наклонностей… Мне кажется, что ты чувствуешь себя со мной неуютно.

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю… Я, наоборот, чувствую себя хорошо, свободно. Это плохо? – начал плести новую сеть Герберт. Начиналась гроза, и Интернет могло вырубить в любой момент, о чем Герберт не преминул сообщить своему «возлюбленному».

– Гроза! Это здорово!

– Молнии и гром… страшно… Что вам, мальчишкам, здорово, то нам, девчонкам, страшно, – заскромничал Герберт.

– А я – смелый. Мне по должности положено. Я же – разведчик…

– Какой еще разведчик? – нахмурился Герберт.

– Старший лейтенант внешней разведки!

– Да… Ты меня удивил… мягко говоря, – Герберта передернуло. – Так ты меня вербовать, что ли, будешь? Ну кто же о таких вещах говорит? Если ты шутишь – это шутка плохая, если ты серьезно – то это ни в какие ворота не лезет. Объяснись.

– Я уже давно не на службе!

– Кстати, я забыла тебе сообщить, что я… – решил превратить в шутку Герберт.

– Что, замужем?!

– Нет… Инопланетянка…

– А я серьезно – разведчик. Только я в запасе! Не переживай! А специальность у меня вообще суровая! Я вот думаю, говорить или нет?

– Киллер, по всей видимости…

– Нет… Специалист по допросам… Из нашего универа две дороги – в разведку и в МИД. Я выбрал разведку и прошел сборы. Мне дали звание. А почему это тебя так пугает?

– Да потому, что за эти разговорчики с тобой на такие темы меня лишат гражданства и посадят за измену новой родине, – раздраженно и совсем не по-девичьи написал Герберт. – Ты что же, заслан к нам?

– Нет, я белый и пушистый! Честно…

– Короче, я думала, ты нормальный парень, а ты – беда!

– Слушай, я же в запасе, ничего страшного в этом нет!

– Не знаю, Альберт, но мне кажется, что это глупо. Если ты и правда был связан с разведкой, то наиболее логично – это помалкивать, а если просто прикалываешься, то лучше бы ты был инопланетянином. Это нынче более соблазнительно.

– Я расстроился. Ты меня совершенно напрасно испугалась.

– Я плачу… – написал Герберт и решил больше не переписываться с этим эксцентричным Штирлицем. Он поерзал на стуле и все же дописал: – Ну как ты можешь гордиться сотрудничеством с разведкой? Как ты можешь гордиться, что ты специалист по допросам? Да еще чьей разведки…

– Не плачь! Давай я тебе позвоню? Можно? Я тебя так расстроил? Я спасал свою жизнь и здоровье родителей! Я у них один! И если меня, москвича, убьют, кто за ними будет ухаживать в старости, которая не за горами? Меня не могли бы спасти родители, денег у них нет, связей тоже, а в армию забирают прямо с улицы и из дома ночью! И – на границу, воевать непонятно с кем и непонятно за что! Кто тебе сказал, что я этим горжусь? Почему ты думаешь, что я добровольно пошел туда? Ты пойми, что в России служба для ребят обязательна! И меня, с моими способностями к языкам, могли отправить в Чечню!

– Понимаешь, какое дело… В том, что ты говоришь, есть очень много противоречий. С одной стороны, ты утверждаешь, что хочешь уехать от грязи и бандитизма, с другой – готов защищать эту грязь и бандитизм до последней капли. С одной стороны, непринужденно сообщаешь, что работал в разведке (хотя все знают, что работа в разведке никогда не остается в прошлом), с другой – рисуешь страшные картины войны в Чечне и буквально рабского рекрутмента солдат на улицах. Вывод – либо ты неискренен в одном из своих утверждений, либо ты как раз и есть представитель той самой достоевской души, которая потемки… В обоих случаях это пахнет большой бедой.