Южные Кресты - Кригер Борис - Страница 25

С нескрываемым любопытством Ганс Касторп приглядывается к болезни и смерти, думает о рождении, смене поколений, читает книги о системе кровообращения, строении кожи, и постепенно поднимается «к той разновидности гуманизма, который не отвергает мысль о смерти и все темные, таинственные стороны жизни, не пытается с рационалистическим презрением забыть о них, а включает их в себя, не давая им, однако, взять верх над собой». Сеня тоже пытался найти баланс между собой и окружающим его бредом. Он много читал, беря книги в тюремной библиотеке. Он старался приспособиться, притереться, и если не принять этот бред, то хотя бы создать видимость того, что с ним не происходит ничего необычного и нестерпимого. Иногда Сене это удавалось. Иногда он даже забывал, кто он такой и где находится. Иногда ему даже казалось, что так было всегда, что вся его жизнь прошла в этой тюрьме, а все, что было до, и, возможно, будет после, – только призрачный мираж, и не стоит думать о нем.

Глава 20

Нормальное мужское вожделение

Так уж устроено англоязычное общество, что все у них принято заворачивать в обворожительную упаковку, называть соблазнительными словами, а потом – хлясть! – и все то же самое, что и всюду.

Один известный узник, кажется Мандела, говаривал: «Тюрьма – она и в Африке тюрьма!» Конечно, материальная разница существует. Есть страны, где тюрьмы представляют собой гнилые ямы, куда швыряют десятки людей, кормят их, как скот, и все называют своими именами, без прикрас.

Гордые потомки Альбиона, конечно же, себе такого не позволяют. Они именуют тюрьму «исправительным учреждением», разрабатывают разные программы «восстановления» заключенных, и если почитать рекламный проспект (да, и такое бывает) очередной тюрьмы, то кажется, что речь идет о доме отдыха.

Но как бы соблазнительно ни описывали гордые англосаксы свои тюремные кущи, – тюрьма всегда остается тюрьмой. Посадите животное, привыкшее к свободе, в клетку – и оно начнет метаться и страдать. Так же и человек – не может он спокойно относиться к своему заключению. Хотя все, конечно же, зависит от человека. Кто-то относится к отсидке как к работе, ну например Ицик и Коби – агенты израильской разведки…

Сеня же страдал от каждой минуты, проведенной в заточении, и поэтому ему точно уж следовало бы считать год за три…

Тюрьма, в которой отбывал свое наказание за несовершенные преступления Сеня, когда-то была древней крепостью, по форме похожей на крест. И Сеня чувствовал себя погребенным здесь, как в могиле. Этот крест с двумя поперечинами и стеной по периметру стал для Сени всем его миром, сузившимся до этого закрытого пространства неволи. Пространства между поперечинами и периметром служили прогулочными дворами. Каждая поперечина – самостоятельное отделение. Были отделения для инвалидов, для извращенцев и для «нормальных», причем в Сениной тюрьме на десять отделений с извращенцами было только два для «нормальных» заключенных. Было здесь и отделение для осужденных перед рассылкой в другие тюрьмы. А в большом дворе, обустроенном тренажерами, туалетами и двумя таксофонами, вершились судьбы узников – здесь били, иногда даже резали, курили наркоту…

Так что легенды про мягкие условия в тюрьмах в западных странах правдивы только отчасти.

Помимо древнего «Креста» был у этой тюрьмы и современный комплекс. Отделение строгого режима представляло собой полностью закрытое, глухое здание без дворов. Выход из камер – на один час в день в коридор. Общий режим предусматривал камеры-одиночки с мебелью из железа. Отделение легкого режима – подобие лагеря из деревянных бараков, тянущихся вдоль ограды, с воротами, газоном и даже спортплощадкой. Здесь заключенные в течение дня работали на бетонном заводе или в мастерских, и только в девять вечера их запирали в бараки.

Сеня понимал, что в тюрьме надо правильно понять расстановку сил. Нельзя примыкать ни к одной из враждующих группировок, иначе несдобровать. Могут и подрезать ненароком.

После оглашения решения суда Сеню пригласили на особый «инструктаж», во время которого женщина-офицер монотонно сообщила ему исторические сведения о тюрьме, в которой ему выпала честь отбывать наказание, а также о различных программах для заключенных.

Сеня не без интереса узнал, что на Райской горе тюрьма существовала с 1856 года, куда она была переведена после сноса старой оклендской тюрьмы. Раньше на этом месте были военные склады.

– Вплоть до 1957 года в этой тюрьме казнили, обычно через повешенье, – торжественно сообщила женщина-офицер.

Сеня поежился. «Они бы и меня с удовольствием казнили! Им только волю дай!»

Мысли Сени потекли в направлениях, далеких от исторических аспектов места его заключения. Женщина-офицер продолжала что-то говорить о том, что теперь, после вынесения приговора, дело Вечнова рассмотрит специальная тюремная комиссия, которая оценит риск повторения преступлений со стороны Сени и его желание исправиться. От этого будет зависеть очень многое – условия его содержания и возможность досрочного освобождения.

Сеню тошнило от всей этой чуши, но он молчал. Какое преступление он может повторить в тюрьме? Что в нем было такого неправильного, что нужно было «исправить»?

Иногда мы не понимаем иностранную речь даже не из-за плохого знания языка, не из-за чудовищного местного акцента, превращающегося чуть ли не в отдельный диалект, а от совершенной чуждости хода мысли, который нам никак не удается понять, и если нам даже пытаются его втолковать на нашем родном языке – ни голова, ни душа наша не может его принять!

Сеня считал себя невиновным, между тем суд утверждал, что он сам признал свою вину, хотя Сеня признал только то, что кому-то помог с покупкой билета и заказом гостиницы, ну и научил паре слов на иврите. И теперь ему нужно «исправиться». То есть отучиться помогать? Или никого не учить ивриту? Или не ездить в чужие страны? Или перестать быть евреем? Как ему исправиться? Вечнов очень хотел исправиться. Но что он должен сделать? Интуитивно Сеня чувствовал, что путь к его исправлению должен начаться с того, чтобы он перестал задавать эти вопросы, и он молчал, согласно кивая в такт словам офицерши.

– После рассмотрения вашей кандидатуры, – продолжала тюремщица, казалось, заслушиваясь собственным голосом, – будет составлен план вашего заключения…

«Ну что ж, очень хорошо, что у них есть планы на мое заключение. А я подам апелляцию и расстрою все их планы… Ах, какая жалость! Мадам, вы собираетесь исправить меня за три с половиной года, а я трахну ваш суд во все его исполнительные органы и буду на свободе меньше чем через месяц!» – мысленно подбадривал себя Сеня. Однако по-прежнему молчал и согласно кивал головой.

– Этот план предоставит вам возможность выйти из заколдованного круга повторения преступлений, – невозмутимо продолжала офицерша, радуясь, что ей попался такой внимательный и понимающий преступник. – План включает в себя программы, которые помогут заключенным справляться с проблемами, ожидающими их за стенами тюрьмы, – безработица, отношения с семьей, финансовые трудности…

– Спасибо за заботу, – вырвалась у Сени непроизвольная реплика, но офицерша не заметила сарказма.

– You are welcome![15] – благожелательно ответила она, и улыбка осветила ее повидавшее виды лицо.

«А я ее даже не хочу», – несколько удивленно подумал Сеня. Обычно он, прожив без женщины больше двух недель, начинал хотеть практически всех лиц женского пола, включая глубоких старух и уродин. «Вот до чего тюрьма может подавить нормальное мужское вожделение… Отбили во мне всякий вкус к жизни, сволочи!»

Слава богу, офицерша не могла читать Сенины мысли, хотя считала себя чуть не экстрасенсом и видела заключенных насквозь. Обычно на такую работу идут женщины властные, которым доставляет особое удовольствие видеть мужчин униженными и беспомощными. Обычная женщина не выдержит и недели такой работы. Однако с Сеней номер с чтением мыслей не вышел, ибо мыслил он по-русски, а офицерша кроме официального новозеландского английского владела лишь тюремным сленгом в качестве дополнительного языка, и то по большей части в пассивной форме.