Тысяча жизней. Ода кризису зрелого возраста - Кригер Борис - Страница 17

Я, конечно, не оставлял свои размышления и периодически натыкался на их подтверждение в самых неожиданных местах. Я чувствовал, что Время никуда не уходит, и усталый, раздражительный Талмуд, с пейсами и идишем под кипой, садясь со мной есть фаршированную рыбу гефилте фиш[24], говорил: «Время не идет. Это вы проходите!»

Вы знаете, как это ни удивительно, но я всегда имел хорошие отношения с Талмудом, несмотря на то, что меня чрезвычайно раздражали те, кто теперь узурпировал право им распоряжаться и решать за всех, кто еврей, а кто не еврей, а также в какую очередную задницу следует засунуть еврейский вопрос.

Могу сказать вам по совести: мне кажется, Талмуд не имеет к этому никакого отношения. Что же, если инквизиторы размахивали Библией перед кострами еретиков, нам следует приравнять Евангелие к «Майн кампф»?

Ах, я опять забыл, что пишу не о евреях и фаршированной рыбе, а о Времени, хотя это, в общем, одно и тоже, потому что евреи имеют глаза, похожие на глаза моей бабушки, сами стары, как Время, а Время производит с нами процесс, похожий на приготовление фаршированной рыбы: сначала потрошит нас, потом пропускает через мясорубку, потом варит на медленном огне, потом охлаждает и под конец приправляет все это хреном…

Несмотря на перемирие со Временем, я грешил против жестких условий пакта о взаимном ненападении и обсуждал Время с разными уважаемыми людьми.

Я как-то обжирался в компании Гаргантюа и его доброго товарища Франсуа Рабле. Мы долго ждали в одном кабачке, когда нам приготовят 156 325 647 258 963 545 жареных гусей, и Рабле весело сказал: «Все приходит вовремя, если люди умеют ждать!» – и, к моему удивлению, гуси подоспели в самый раз!

Когда я спросил Рабле, сможем ли мы… (вы думаете, съесть такое количество гусей? Нет, съесть их не составляло проблемы, ведь с нами был Гаргантюа) оплатить счет за такое количество гусей?

Франсуа хитро улыбнулся, набожно перекрестился пивной кружкой и ответил:

– С Божьей помощью! A Dieu, rien n'est impossible, et, s'il le voulait, les femmes auraient dorenavant… leurs enfants par l'oreille![25]

– Ну и острый же у тебя язык… А что, я бы поддержал такую реформу деторождения! – засмеялся я и, кстати, спросил его: – И как тебе удалось избежать костра за все, что ты написал? Таким острословам редко удается умереть своей смертью…

(Я беспокоился за свой новый роман «Маськин», выходящий одновременно по-русски, по-французски и по-английски; конечно, не такой злобозубый и пошлый, как творения Рабле, но вполне заслуживающий сожжения автора. Я доставал власти многих стран, специфически приспосабливая варианты своих острот на каждом языке к реалиям той страны, в которой книга должна была выйти, предварительно, задолго до ее выхода, сбежав жить в Канаду, где книгу не печатал, чтобы не досаждать правительству единственной страны, приютившей меня, безродного космополита.)

– По едкому замечанию одного из моих современников, – засмеялся Рабле, – мои книжки печатали больше, чем Библию. На меня все время сыпались доносы: меня обвиняли в вольнодумстве, ереси и неуважении к королю. Друзья в очередной раз посоветовали мне скрыться, и я тайно уехал в Лион, распустив слух, что я якобы арестован и посажен в тюрьму.

– Да, иногда лучше дать врагу знать, что ты поражен, он успокоится, а потом ты сможешь нанести неожиданный удар! – сказал я.

– Я именно так и поступил! Из Лиона я вернулся со своей пятой книгой! Ах, жаль только, что сердчишко стало пошаливать…[26]

– Франсуа, – спросил я, – а чего твои книжки такие пошлые? Я читал в детстве адаптированный вариант и был влюблен в твоих героев, а когда вырос – почитал настоящий текст, и мне стало как-то неприятно… Я пробовал читать тебя по-французски, и там особенности грамматики твоего времени, конечно, создают ауру шутки, но все равно, чего уж так-то пошлить? Ты ведь все-таки монах!

Рабле громко рассмеялся:

– Ну, во-первых, слово «ПУКАТЬ» и ты употреб ляешь довольно часто; во-вторых, посмотри на твою современность, Боря, и тогда ты поймешь, что моя ос троумная средневековая пошлость – детский лепет по сравнению с тупоумным бесстыдством твоей современ ной эпохи!

Время пришло, и нам подали 156 325 647 258 963 545 жареных гусей. Я поблагодарил Время, и оно мне ласково улыбнулось. Тогда мне показалось, что рано или поздно мы если не подружимся, то, по крайней мере, согласимся на ничью.

Глава шестнадцатая

Как я стал Эйнштейном, но потом передумал

Говорят, Эйнштейн плохо учился в школе. Я тоже отличался этим поистине эйнштейновским свойством. В школе я учился плохо. И не жалею. Школа – это наи-поганейшее учреждение, призванное оболванивать молодое поколение. Надо сказать, что поголовное образование – это дешевый трюк жирнобрюхого общества. Ничему школа не учит. Просто ставит галочку: мол, буквочки писать-читать научился – значит, образованный! Лично меня писать и читать научила бабушка.

Ничегошеньки на свете не поменялось. Подавляющая масса людей как была неграмотной чернью и быдлом, так ими и осталась, несмотря на то, что формально знает азбуку. А мы поражаемся: «Почему это телевидение такое отвратительное?» А вы рассудите, что это просто грязный балаган для черни на ярмарке подняли на уровень телевещания – вот вам и объяснение. Теперь вопросов нет, почему от телевидения тошнит? Потому что вас от балагана тошнило бы, но раньше, в былые времена, вы бы в такой балаган ни ногой, а теперь выбора нет. Хочешь узнать сводку погоды —изволь получить свою дозу балаганно-телевизионных помоев.

Короче, нас всех надули. Не только с грамотностью и телевидением, но и вообще. С Эйнштейном нас тоже надули.

Эйнштейн – это уже давно не живой человек, не конкретный ученый, не особое видение мира. Эйнштейн – это дешевый символ, созданный для массового потребления. Ученый-гений, показывающий всем язык. Сумасшедший с германским выговором, который оказался прав по одному-двум вопросам, и то временно, пока не оказалось, что он не прав, и тут-то и решили признать его правым и по всем другим вопросам, потому что чернь знает, что если кто-то гений, то он гений во всем. А то, что Эйнштейн оказался еще к тому же и евреем, вообще сыграло всем на руку. Мол, если окажется неправ – евреи виноваты, а если окажется прав, то: «Кто атомную бомбу изобрел?» – опять же евреи виноваты. Черни важно, чтобы всегда и во всем были виноваты евреи. Это традиция. А обществу важно, чтобы чернь была все время чем-то занята… А то этому самому обществу не поздоровится, ибо чернь вечно стремится назад в пампасы и на ветки. А какое общество на ветках? Мрак.

Короче, побыв начинающим Эйнштейном несколько классов, я передумал и бросил это жалкое занятие…

Альберт, в очередной раз гостивший у меня, подошел и подсмотрел из-за плеча, что я пишу… Он даже расплескал пиво из кружки, оказавшейся в его руке!

– Zwei Dinge sind unendlich, das Universum und die menschliche Dummheit, aber bei dem Universum bin ich mir noch nicht ganz sicher[27]! – зашпрехал он, смеясь.

– А я думал, ты обидишься, – сказал я и почесал от неудобства затылок.

– Ну, чего уж там обижаться, – рассудил Эйнштейн, – ведь по сути ты прав, хотя по форме, конечно, мог бы выразиться и помягче. Теория относительности моя ведь насквозь пронизана еврейской хитростью.

– Да, конечно, раз скорость света постоянна, то давай менять скорость течения времени… Очень по-еврейски. Ну, и что тебе на это сказало Время? – поинтересовался я серьезно.