Восемьдесят восемь дорог - Печерский Николай Павлович - Страница 23

Я подошел к Игнату. Он не спал. Светлые короткие ресницы его тихо вздрагивали. В узенькой щелке, открывавшейся на минуту между ресницами, сверкнул черный беспокойный зрачок. Я сел рядом с Игнатом на краешек одеяла и взял его за руку. Так делала мама, когда я болел и не мог уснуть.

— Чего не спишь, Игнат?

Игнат тихо и упрямо потянул руку. Я не отпускал, сдавливая пальцами его ладонь. Игнат постепенно сдался и расслабил пальцы. Желтый ободок ресниц вздрогнул и успокоился. Игнат вздохнул во сне.

Я слушаю детство

Я проснулся на рассвете и стал соображать, который час. Часов у меня не было, а ишаки еще не кричали. Кое-где в домах светились зыбкие огоньки.

Подошла Гранка. Она тоже выспалась, хотела полаять в свое удовольствие, но не решалась. Я потрепал Гранку по мягким тряпочным ушам и сказал:

— Гранка, я сейчас пойду в Конгурт, а ты оставайся тут. Я позвоню в редакцию и в колхоз, который возле соляной горы Ходжа-мумин. Ты меня понимаешь?

Собаки любят, когда с ними разговаривают по душам. Гранка молча слушала меня. Черные точки над глазами тихо и задумчиво вздрагивали. Она все поняла и не стала увязываться за мной в Конгурт. Легла на краешке лужайки, положила морду на передние лапы и смотрела мне вслед.

Двери почты уже были открыты. Крашеный пол курился легким паром. Возле дверей лежала мокрая тряпка. Я вытер ноги, и, ступая только на каблуки, пошел к окошку в стене.

За окошком сидела девушка с черными длинными косами. На голове у нее была тюбетейка, а на шее медные бусы с голубой эмалью. Девушка только отошла от рукомойника. На черных волосах возле виска и на бровях светились, как алмазы, крупные, средние и совсем крохотные капельки воды.

Я поздоровался и попросил вызвать Душанбе. Девушка удивленно подняла брови.

— Еще очень рано, — тихо сказала она, как будто боялась кого-то разбудить. — Душанбе будет в тринадцать часов…

Я стоял возле окошка с белым замусоленным подлокотником и смотрел на телеграфный аппарат, который задумчиво и тихо жужжал на столике. Смотрел и думал, что мне теперь делать? Телеграф подсказал сам. Он вдруг очнулся и бойко застучал своими медными колесиками и рычажками, отшлепывая на длинных узких полосках жирные черные буквы.

— Послушайте, — сказал я. — Дайте мне, пожалуйста, телеграфный бланк…

На синем разлинованном бланке я написал телеграмму Расулу Расуловичу: «У нас, Расул Расулович, все в порядке. Пожалуйста, не болейте. Ваши юнкоры». Девушка взяла телеграмму, вопросительно и строго посмотрела на меня.

— Он сильно болен, да?

Я опустил голову.

— Он выздоровеет, — сказал я. — Он просто очень устал. Он много работает…

Девушка сразу села за телеграфный аппарат. Четко застучали буквы. Складываясь в слова, побежали по проводам в больницу к нашему Расулу Расуловичу.

Потом я попросил вызвать колхоз.

Девушка приподняла бровь. На лоб набежали три узеньких морщинки.

— Сейчас попробую.

Коротко и требовательно зажужжала ручка коммутатора — жж-жж-жж.

— Куляб, это ты, Куляб? Я Конгурт. Дай мне Московский район. Ну, я тебя прошу… Что? Алло! Это колхоз? Говорите, колхоз!

Девушка махнула мне рукой.

— Что вы стоите? Идите скорей!

Я вбежал в телефонную кабину и снял трубку. Сонный мужской голос недовольно спросил:

— Алло! Кто такой? Чего надо? Какой Нечаев? Зачем Нечаев?

Я с трудом растолковал человеку в трубке, кто я такой и что мне надо.

— Лунев наш колхоз нет! — крикнул он. — Как так есть? Зачем так говоришь? Зачем дурака валяй?

Человек, с которым я разговаривал, оказался раисом, то есть председателем. Он только приехал из Куляба и только уснул. Раис покричал на меня, но потом остыл и рассказал все, что знал, и все, что мне надо.

Лунева в колхозе никогда не было. Был у них другой русский. Он дружил на фронте с таджиком, выращивал вместе с ним хлопок и погиб в горах во время обвала. Все точно так, как рассказывал чабан Муслиме. Только звали его не Луневым, а Ивановым…

Я подошел к окошку.

— Рахмат, девушка!

— Все узнали?

— Все. Спасибо вам.

Девушка строго и с достоинством сказала:

— Теперь видите, какой у нас телефон!

Телефон в Конгурте в самом деле был особенный. Он вернул радость и спокойствие, снова ввел в таинственный мир обещаний и надежд.

— Ай, рахмат, девушка! Ай, рахмат!

Девушка снисходительно посмотрела на меня. Физиономия у меня, наверно, была восторженная и глупая.

— Может, еще кого-нибудь вызвать? — спросила она. — Все равно линия свободная…

— Ну, что ж, можно вызвать, — сказал я. — Только вы не дозвонитесь. Это далеко…

— Это что — в самом деле далеко? — спросила телефонистка.

— Очень. Я даже не знаю где. Это было еще в детстве. Однажды во Дворце пионеров был смотр художественной самодеятельности. На сцену вышла девочка с толстой золотой косой на левом плече. Звали ее Света Одинцова. Света пела украинскую песню о Днепре…

Телефонистка слушала меня, не перебивая. Тихо стучал телеграфный аппарат. На коммутаторе светил зеленым лучиком круглый глазок.

— Ну, а что дальше? — спросила она.

— Ничего. Мне хочется позвонить этой девочке…

Телефонистка сидела молча несколько минут. В полукруглой впадинке возле глаз лежала синяя неподвижная тень от ресниц.

— Хорошо, — сказала она. — Идите в кабину.

Я вошел в кабину и снял с рычажка трубку. Вначале там долго и протяжно гудели провода. Девочка из моего детства была где-то далеко. Потом послышалось тихое сдержанное дыхание.

— Алло! Это вы? — спросил я.

— Да…

— Вы помните?..

— Да…

Я прижимал трубку к уху. Я боялся, что девочка снова уйдет, как ушла много лет назад. Я не знал, что сказать ей. Те слова, которые давно придумал и много раз повторял про себя, уже не годились. А новых у меня не было. Я заслонил трубку ладонью, чтобы никто посторонний не слышал, и сказал:

— До свиданья, девочка…

— Хайр, — тихо прошептала трубка.

Я вышел на цыпочках из кабины, вытер зачем-то ноги у порога и пошел по узенькой пыльной тропке к своим ребятам. Шел, пел песню, улыбался синему рассветному небу, птице на ветке и своему детству, которое я только что слушал в телефонной будке.

И вот я снова на лужайке. Тут — полный порядок. Ребята спали. Гранка несла службу. Она сурово смотрела на арык и рычала, хотя там никого не было. Я похвалил Гранку, потрепал за ушами, и она поняла, что всему есть мера и перестала притворяться.

Сегодня по графику дежурил Алибекниязходжа-заде. Я разбудил Подсолнуха, а он потом пошел будить остальных. Пока мы делали зарядку, умывались в арыке и фыркали от удовольствия, Алибекниязходжа-заде кипятил в черном закопченном ведре чай. На достархане возле костра лежали свежие лепешки, которые я купил в Конгурте.

Со всех концов сходились конгуртские ребята. Они садились вокруг костра на корточки и задумчиво смотрели на синие торопливые лепестки пламени. Огонек, который зажег Подсолнух, звал их в дальние дороги.

Алибекниязходжа-заде, как всегда, важничал. Он нацепил вместо фартука какую-то тряпку, разливал поварешкой кок-чай и покрикивал:

— Падхады, палучай чай!

На прощанье мы пили чай из одной пиалы. Она ходила по кругу, как трубка мира. Ребята касались пиалы губами и передавали в новые, протянутые навстречу руки. Всем было немножко грустно. Муслима сидела в сторонке с какой-то худенькой девочкой. Девочка с рыжими ресницами всхлипывала и спрашивала тихим движеньем губ:

— Писать будешь?

Несколько раз появлялся одноглазый с козьей веревкой в руке. Гранка ринулась было вперед, но я осадил ее. Конгуртские ребята сообщили, что видели утром козлятника возле милиции. Наверное, ходил жаловаться. Куда же она сбежала, эта чертова коза? Еще и в самом деле придется отвечать…